Месяц Михеев потратил на то, чтобы найти партийного работника, который погубил Александра Юрьевича, а потом и Веру Сергеевну. Пока искал, не сомневался в том, что завалит гада, а когда нашел… Лысый жирный старик, впадающий понемногу в маразм, Юрку не узнал – бывший партийный функционер уже несколько лет скучал на пенсии, быстро превращаясь в совершенную развалину.
Барон встретил старика во дворе дома на Васильевском, где тот жил, подошел вплотную, заговорил о какой-то ерунде… Бывший партийный работник разговор охотно поддержал – ему, как и большинству стариков, было скучно и обидно оттого, что молодые не желали слушать их «мудрые сентенции»… Ведя болтливого пенсионера к лавочке в тихом скверике, Юрка левой рукой поддерживал его за локоток, а правой сжимал финку в кармане плаща. Но ударить так и не смог, перегорело почему-то в душе желание отомстить… Да и стала бы легкая смерть от ножа наказанием для этого больного и всеми покинутого старца? Пенсионер, которого Барон оставил скучать на лавочке, даже, наверное, и не почувствовал, насколько близка от него была тогда смерть. Хотя старик и так уже не жил, а только доживал…
Уходя из скверика, Юрка впервые задал себе вопрос: а есть ли у тебя право людей судить? И почему-то очень тяжело на сердце стало у Барона от этого вопроса… В колымском лагере он судил часто и всегда считал воровской суд более справедливым, чем суд советский. Ведь, как ни странно, воровской суд был судом присяжных, не то что у этих – по команде с телефона… В лагере на суд собиралось человек по шестьдесят – восемьдесят, и «заседания» длились несколько дней, по строгим правилам. Всех выслушивали и решения без свидетелей не принимали… Даже ссучившимся слово давали и, случалось порой, оправдывали, если убедительных доказательств вины не было. Ну а если виноват – что ж, ответь… Но приговоренному давали несколько дней, чтобы человек сам со своей совестью разобрался и своими руками все сделал… И только если духу у приговоренного не хватало, тогда… Тогда – все по Закону… Именно по Закону, а не по советским понятиям… Хотя, конечно, и меж воров случалось всякое…
– Слышь, дед, ты че выебываешься-то?! Думаешь – старый, так выебываться можно?!
Юрий Александрович очнулся от дремоты – давешний бычок угрожающе тряс его за плечо. Он, видимо, полежав на нарах, решил, что наглому старику все-таки нельзя спустить непочтительный ответ на вопрос о куреве, а то ведь и авторитет среди сокамерников пошатнуться может. Барон усмехнулся и, глядя парню прямо в глаза, спросил:
– Слушай… Ты, часом, не из тамбовских ли будешь?
– Чево? – растерялся стриженый. – А тебя что – ебет, кто я?!
– Ругаться нехорошо, – спокойно ответил Юрий Александрович, все так же неподвижно сидя у стены. – Все-таки мне кажется, что из тамбовских ты. Под Бабуином ходишь, не иначе… Рэкетир опешил и машинально проговорился:
– Не Бабуин, а Валерий Станиславович… А ты откуда знаешь? Михеев пожал равнодушно плечами:
– Люди-то себя так не ведут, как ты… Значит, под Бабуином. Тебя как зовут?
– Я че, на допросе? Какая, на хер, разница?! – Парень явно начал заводиться, но ударить старика все никак не мог решиться. Что-то мешало. Бычок не мог понять, почему этот доходяга его, такого здорового, не боится.
Это было очень странно, а все странное и непонятное вызывает страх, так уж устроены люди…
– Жаль мне тебя, – вздохнул Юрий Александрович. – Жизнь таких перемалывает… А что тамбовский ты – вдвойне жаль…
– Чево? Че ты жалеешь-то меня?! Нет, дед, ты точно ебнутый! Барон протер полой пиджака очки и водрузил их на свою тонкую переносицу.
– Видишь ли… Тамбовцы – они сейчас самые паскудные. И жадные. Сами себя пожирают – и пожрут, ты уж поверь мне…
Бычок даже задохнулся от такой наглости – несколько раз он открыл и закрыл рот и, крутя головой, недоуменно спросил у сокамерников:
– Не, вы слышали, а? Дед, я тебя по-людски спрашиваю: ты че – псих?
В камере было очень тихо, остальные обитатели замерли, прислушиваясь к странному диалогу. Неужели старик не понимает, что Зубило (так представлялся бычок) сейчас его в стенку вбивать начнет?…
– Послушай совета, – все так же негромко и спокойно сказал Барон. Во-первых, перестань ругаться, а то ведь за базар этот и ответить можно… А во-вторых, ты в тюрьме, паря, а в крытке так себя не ведут… Здесь все люди – братаны, пока обратного не выяснилось…
– Чи-иво? – Зубило хлопнул себя по мощным ляжкам. – Ты, что ли, братан? Не, я прикалываюсь, ты че мелешь-то, дедуня? Юрий Александрович, прислушавшись к говорку парня, вдруг спросил:
– А скажи-ка… Чего это ты, вологодский, к тамбовцам примкнул?
– Почем ты знаешь, что я вологодский? – удивился парень.
– Ну а откуда же? – улыбнулся Михеев.
– С Череповца…
– А это что – Бразилия, где все богатые плачут?
Юрий Александрович, улыбаясь, смотрел на бычка, девственный лоб которого не украшала ни одна морщина.
– Все дед, ша! Сейчас ты у меня плакать будешь… Как в Бразилии…
– Совести у тебя нет, – вздохнул Барон. – На старика руку поднимаешь? Беспредел это…
Вместо ответа Зубило рывком поднял Михеева на ноги с пола, но ударить не успел – в двери лязгнула «кормушка», и в камеру ворвался грубый голос контролера:
– Михеев, на выход! Опер вызывает! Стриженый выпустил Юрия Александровича и быстро метнулся к своим нарам. Барон неторопливо оправил рубашку и снова опустился на пол.
– Как фамилия? – бросил он контролеру. – К оперу не пойду, пусть следователь приходит.
– Чево? – удивился контролер за дверью. – Ты чево дерзишь-то? Сказано – на выход! Опер по фамилии Колбаскин… Тьфу ты, блядь, Колбасов! Ждет он!
– Пусть ждет, – пожал старик плечами. – Сказал же – к оперу не пойду! И дай мне ручку с бумагой – жалобу писать прокурору буду, права мои нарушаете…
– Ну блин… Смотри, поплачешь потом! – рявкнул невидимый контролер.
– Это богатые плачут, – усмехнулся Юрий Александрович. «Кормушка» с лязгом захлопнулась, и в камере снова стало тихо.
Барон вздохнул и прикрыл воспаленные глаза. Его тянуло в сон. Раньше он таким не был – по трое суток мог не спать, оставаясь бодрым и свежим.