С горечью думая обо всем этом, глядя на тихий закат, на уплывающее за крыши домов оранжево-желтое солнце, я еще прислушивался к шумам за дверью, ожидая, как чуда, чьих-то шагов, стука в дверь. Но чуда не было. Где-то в отдалении звенели телефоны, в машбюро трещали пишущие машинки. Я стал собирать свою папку, бумаги, рукопись Белкина, ее небрежную, с опечатками, первую страницу, и остальные - отпечатанные идеально. И вдруг смутная идея родилась в мозгу.
Я встал, полистал белкинский блокнот, вырвал из середины самую грязную и неразборчивую страничку и пошел в машбюро - мимо комнат с надписью "отдел новостей", "студенческий", мимо сотрудников газеты, которые смотрели на меня с холодным любопытством.
Дверь в машбюро открылась легко, одним касанием руки. За дверью, в комнате, залитыми одновременно лампами дневного света и заходящим солнцем, сидело восемь машинисток, с пулеметной скоростью они стучали на электрических пишущих машинках. Едва я вошел, как этот стук прекратился, все подняли на меня вопросительные глаза. Разного возраста, но с одинаковой старательностью в косметике, они восседали за своими столами как манекены - руки их застыли над клавиатурой невыключенных урчащих пишущих машинок.
Подняв в воздух листок из белкинского блокнота, я спросил как можно оживленней, почти развязно, как обычно говорю машинисткам нашего машбюро:
- Девочки! Кто почерк Белкина знает? Мне полстранички отпечатать…
Все молчали, но кто-то непроизвольно повернул голову к сидевшей у окна стройной брюнетке в зеленом сарафане. Этого было достаточно. Я шагнул к этой, уже ярко краснеющей машинистке.
- Будьте добры! Сделайте мне эту страничку! Как вас зовут?
- Инна, - сказала она негромко и тут же, почти без перехода, бледнея.
Я сделал вид, что ничего не замечаю, положил перед ней страничку из белкинского блокнота:
- Пожалуйста. Вам не трудно?
Молча, не отвечая, она вытащила из машинки прежний лист бумаги, вставила чистый, придвинула к себе белкинский лист. В комнате возобновился старательный, я бы даже сказал - чересчур старательный - стрекот машинок. Через секунду к ним присоединился треск пишмашинки Инны. Не глядя на клавиатуру, а глядя только в разбегающиеся строчки белкинской скорописи, она промчалась пальцами по клавишам машинки без единой запинки. Это было место, где Белкин описывал, как он в один момент, с первого взгляда влюбился в бакинском аэропорту в Аню Зиялову. Искоса наблюдая за Инной, я видел, как, печатая этот текст, она сжала челюсти и потемнела лицом. Допечатав страничку, она выдернула из машинки лист и протянула мне. Я сказал как можно беспечней:
- Большое спасибо. А то я мучился, не мог прочесть. Спасибо еще раз.
И - ушел.
Конечно эту машинистку Инну можно было допросить немедленно. Но я не хотел спешить, не хотел делать это в редакции. Было шесть часов; два часа, оставшиеся до восьми, до конца ее рабочего дня, ничего не решали. В списке редакционных телефонов среди фамилий машинисток была только одна Инна - Кулагина Инна Витальевна, и этого было достаточно. На улице ждала меня черная "Волга".
В машине водитель Сережа - мой давний знакомый, обслуживающий нашу прокуратуру уже три года, - читал "Анну Каренину". Я взял трубку радиотелефона, вызвал коммутатор Петровки и через нее - адресный стол Москвы. "Кулагина Инна Витальевна, возраст 25-26 лет, место работы - "Комсомольская правда" - продиктовал я и через минуту получил ее адрес: "12 Парковая, 17, кв.73".
- Вот что, - сказал я Сереже. - До восьми ты мне не нужен. Езжай поужинай или что хочешь. А я тут погуляю, мне тут все равно к восьми надо быть.
- Может я полевачу? - спросил Сережа.
- Это твое дело. - Какой московский водитель не "полевачит" в свободное время, не зарабатывает "левым образом" на подвозе пассажиров? И какое начальство не закрывает на это глаза?
- А вы меня по радио вызовите, если что, через коммутатор Петровки, - сказал Сережа и включил двигатель. Теперь, когда потекло его "левое" время, ему была дорога каждая секунда.
Я дошел до угла, до газетного киоска, размышляя, куда бы двинуть свои стопы, и не пойти ли просто в стекляшку на Ленинградском проспекте шашлычка съесть, когда услышал вдруг за спиной:
- Извините. Можно вас?
Я повернулся на этот тихий женский голос.
Зеленый сарафан, короткая черная стрижка над темными глазами. Инна Кулагина. А я собирался звонить ей через час, назначить встречу после восьми.
- Мне нужно вам что-то сказать. Эти блокноты у меня.
- Я знаю, Инна. Где они у вас? В редакции?
- Нет. Дома. Только… - она замялась.
- Что?
- Не знаю… Там есть такие выражения… Я боюсь, что…
- Инна, давайте отойдем за угол. Тут окна вашей редакции. Может быть, вам не нужно, чтобы вас видели.
- Все равно наши в машбюро уже все поняли! - сказала она почти в отчаянии.
- Вам нечего бояться, - я взял ее под локоть и свернул за угол, в сторону циркового училища. Веселая компания юных циркачей шла нам навстречу. Возбужденный, темпераментно размахивая руками, они хохотали, изображая кого-то, и мы услышали на ходу: "И за это ему влепили трояк!". Я подумал, что сейчас июнь, в цирковом училище как раз идут экзамены, и где-то там должен быть мой бывший "клиент", а теперь заведующий кафедрой иллюзиона и фокуса Василий Кождаев, в прошлом "Цыган", "Профессор", "Черный" и "Король Птичьего рынка".
- Вот что, Инна, слушайте. Там что у него, антисоветчина в рукописях?
- Ну, я не знаю… - беспомощно сказала она.
- Хорошо. Я вам обещаю, что все, что не относится к этому делу, в материалах следствия фигурировать не будет. Когда я могу получить эти блокноты?
- Может быть, я вам завтра принесу? - Похоже, что она уже жалела, что догнала меня.
- Нет. Мне нужно сегодня. Вы хотите, чтобы мы его нашли? - спросил я в упор. - Я имею в виду - живым, если он жив?
- Да. Конечно! - сказала она негромко. - Он всегда влезает в такие истории… Я ему говорила…
В голосе у нее уже дрожали слезы, и было бы неловко, если бы она расплакалась сейчас, на глазах у прохожих. Я поспешил сменить тон: