- Фамилия? Имя?
- Гарин Андрей.
- Где живешь?
- В Москве, - отвечаю, чуть передразнивая его акцент.
- В Москве живешь, а наркотики из Ташкента в Баку возишь! Что у нас тут, своих наркотиков не хватает?
А он - ничего, с чувством юмора, этот капитан.
- А что у вас, много наркотиков? - спрашиваю.
Он смотрит на меня, пропускает вопрос мимо ушей, говорит лениво: я - Документы.
- Документы на аэродроме остались, в сумке. Я просил милиционера поискать… - я еще не выбрал, как себя вести: выдавать Зиялова или не выдавать, все-таки школьный приятель и его сестра, в которую я втюрился с первого взгляда, но с другой стороны - как я буду выкручиваться с этим гробом, если не скажу, что его владелец - мой знакомый, зачем же я полез тащить этот гроб?
Но пока я обдумывал, сразу мне требовать какое-нибудь начальство, чтобы доказать, что я - это я, корреспондент всесоюзной газеты, или наоборот потянуть резину, поиграться в арест, чтобы потом красочней описать его в репортаже, все решилось само собой:
- Где работаешь? - спросил капитан.
- В "Комсомольской правде".
- Что такое - "в Комсомольской правде"? - не понял он. - Артель такая?
- Газета! - психанул я. - Ты газеты читаешь?
Капитан встал, медленно, будто лениво, подошел ко мне и вдруг почти без замаха коротким ударом врезал мне по уху так, что я не устоял на ногах, упал на грязный, в окурках, пол дежурной комнаты. Как?! За что? По какому праву? - оглушенный, держась за голову, я поднялся на ноги, а он сказал, уже садясь на свое место:
- Еще раз скажешь мне "ты" - совсем голову оторву. Понял? В своей Москве будешь наркотики продавать. Не у нас!
Теперь я молча смотрел на него, запоминая все: его лицо - эту наглую, с кавказскими глазами навыкате морду и раннюю залысину под черными волосами. Ничего, он у меня еще будет в ногах валяться, паскуда!
- Ну? - повторил он. - Где работаешь?
Да, теперь я тебе много скажу, жди!
- Я хочу говорить с начальником милиции, - сказал я как мог спокойно.
- Сейчас, - усмехнулся он. - Он тебя как раз ждет! Значит, нигде не работаешь, просто спекулянт. По какому адресу прописан?
- Я буду говорить только при начальнике милиции. Или при прокуроре.
Он посмотрел мне в глаза, выдержал паузу, нажал какую-то кнопку на столе, за дверью прозвучал гудок, и в двери появился дежурный сержант. Капитан кивнул ему на меня:
- Забери в КПЗ! - и бросил мне презрительно: - Москвич хуев! Гетверан! <азербайджанское ругательство, матерный синоним слова "гомосексуалист">
Я давно, еще с детства, знал, что больше, чем евреев, больше, чем армян, азербайджанцы ненавидят теперь русских, считают русских оккупантами, но чтобы вот так открыто, без обиняков, ничего не стесняясь… впрочем, а что ему стесняться, кого - спекулянта наркотиками? Он же мне ясно сказал, что у них тут своих спекулянтов хватает, и я уверен, что поймай он своего торговца анашой, какого-нибудь азербайджанца - разговор был бы другой, во всяком случае азербайджанца он бы не бил, это точно. А вот попался москвич - даже если я действительно корреспондент, почему бы не стукнуть, ведь нет ни свидетелей, ни закона. Была бы при мне красная книжка - другое дело, а без красной книжки и убить могут - не взыщется.
Крашенный бурой краской коридор, зарешеченные окна на уровне тротуара, так, что видны только ноги прохожих и слышны крики мальчишек, которые во дворе моей школы играют в футбол. Дежурный сержант провел меня к какой-то двери, втолкнул внутрь, и сам остался снаружи…
Внутри меня уже ждали. Привычные грубые руки тут же обшарили карманы джинсов, и только после этого дюжий русский милиционер - старшина - приказал:
- Бруки сымай, ипонать! Обувь тоже! Шнурки вынай и пояс.
Снял брюки, кеды, жду. Старшина тщательно и спокойно, почти флегматично прощупал резинку трусов, затем высыпал на стол содержимое карманов - полпачки сигарет, носовой платок, восемь рублей (все мои остальные командировочные деньги вместе с документами остались в дорожной сумке, в руках у Ани Зияловой). Вслед за этим так же не спеша, старательно прощупал швы джинсов и вернул мне всю одежду, кроме ремня и шнурков от кед. Пересчитал сигареты в пачке - там было шесть штук, подумал с полминуты, сказал:
- Ладно, держи, ипонать! Покуришь.
Я оделся, взял сигареты.
- Пошли, - сказал он.
Коридор как бы продолжался, но теперь вместо дверей кабинетов были металлические, с глазками и запорами, двери камер. Я насчитал их шесть. Старшина мягко, на цыпочках подошел к четвертой, заглянул в глазок, беззвучно выругался матом, потом разом отодвинул засов и открыл дверь. Смесь спертой вонищи, табачного дыма и немытых тел пахнула мне в лицо.
- Фулевый! - крикнул в камеру старшина. - Карты отдавай, ипонать!
- Какие карты? - послышалось из камеры.
- Заходи, - кивнул мне внутрь камеры старшина, и я шагнул в КПЗ - пыльную, с двухэтажными нарами, с высоким немытым зарешеченным окном камеру. В одном углу, недалеко от окна, стоял толчок с краном смыва, в другом - бачок с водой и прикованная цепочкой кружка. Вот и вся "мебель" в камере. На верхних нарах кто-то спал, а на нижних валялись и сидели человек восемь, и один из них - худой, сорокалетний, в свитере на голое тело, с татарскими глазами - пытался спорить со старшиной:
- Какие карты, старшина, ты что?
- Кончай ваньку ломать, ипонать, - спокойно сказал старшина. - Давай карты или Багирова позову.
Я понял, что Багиров - этот тот капитан, который меня только что саданул по уху так, что уже синяк над виском.
- Багирова, Багирова! - передразнил старшину татарин и протянул сидевшему рядом парню стопку крошечных, величиной со спичечный коробок бумажек - рисованные на клочках ученической бумаги карты. - Шах, отдай ему, х… с ним.