Знаешь, сказал я себе, всю свою сознательную жизнь ты, дорого мой Саша, руководствуешься одной простой, но мудрой истиной: если что-то работает не так, как тебе хотелось, это еще не значит, что оно не работает. Быть может. оно просто работает как-то по-другому? Ведь что-то перенесло тебя в один не очень-то прекрасный день сюда, в восьмидесятый год. А если не этот камень, то что тогда, ты знаешь?
Ни черта ты не знаешь, дорогой мой Сашенька свет Николаевич.
Попробуй тогда, чем черт не шутит. Других вариантов ведь у тебя нет, так?
Других вариантов у меня не было. Поэтому я вынул из кармана заветную коробочку. Вернулся к дому и уселся на узкую трухлявую лавочку, одну из немногих, что уцелела перед дачными домиками в этом социалистическом лагере спорта и оздоровления.
От этой метафоры, насчет социалистического лагеря, я сам себе усмехнулся: неплохо сказано, есть еще у меня журналистский порох в пороховницах, и талант не пропьешь. Наверное, если бы я стоял на эшафоте и слушал, как глашатай зачитывает мне смертный приговор, я и там бы морщился от неправильно выстроенных фраз и лютого канцеляризма в формулировках моей вины. И это — всё тот же вечный огонь журналиста, который всегда горит в моей душе профессионала до мозга костей.
Подумав об этом, я поскорее сплюнул в траву. Не приведи господь, сбудется еще, пока этот чертов камень со мной. Ведь приперся же качок ко мне в сон отвечать на мой вопрос, верно?
Затем я открыл коробочку и осторожн взял камень в левую руку. Так Ольга Антоновна говорила, что надо именно в левую. Может, это как-то с сердцем связано? Хотя с другой стороны, старый лекарь-бурят, который однажды лечил мне зубную боль иглоукалыванием внутри ушей, утверждал, что в человеке лучше работают противоположные стороны. И больной зуб на правой стороне моей многострадальной челюсти он, помнится, вылечил, покалывая какие-то одному ему известные нервные точки именно в моем левом ухе.
Стоп!
Твои мысли начинают цепляться друг за друга, как ноги приговоренного к смерти за каждый камушек по дороге на эшафот.
Я снова ожесточенно сплюнул.
Да что это в самом деле? Вот ведь прицепился навязчивый образ! Немедленно выкини из головы все эти казни, приговоры и эшафоты, и делай, что должен делать.
Ладно, решительно сказал я себе, поудобнее устраиваясь на скамейке. В дом мне возвращаться почему-то совсем не хотелось, лучше уж все сделать тут, на свежем, как говорится, воздухе.
Я откинулся на спину, опершись о стенку домика, потянул на себя хвостик «скотча» и — хррррясь! — с треском вытянул из катушки добрый кусок клейкой ленты. Для чего-то оглянулся по сторонам, будто меня кто-то мог сейчас увидеть в этом заброшенном лагере, после чего принялся истово, пока еще не передумал, наматывать ленты «скотча» на собственный кулак с крепко зажатым в нем аномальным камнем. Теперь он уж точно не выскользнет из моей руки, как это было с Ольгой Антоновной. А коли что-то пойдет не так, и мне не суждено дожить до рассвета, пусть с этим камушком меня и похоронят.
Но лучше конечно пожить еще, сколько бы мне не было отпущено злодейкой-судьбой. Пожить и посмотреть, что же еще будет дальше.
Как там сказано у советского поэта-классика Маяковского? Отечество славлю, которое есть, но трижды — которое будет? Вот и глянем, и поскрипим еще, покуда стучит сердце и у кого весело, а у кого и натужно, но гонит, гонит, гонит по жилкам кровь. И потому завтра я, быть может, снова проснусь в будущем, знакомом и привычном мне, как любимые старые джинсы, которые никогда и нигде не жмут.
А значит — будем жить.
Вот на этой оптимистической ноте я, похоже, и уснул. На сей раз, видимо, уже в последний раз за эту нескончаемую ночь. Уснул прямо на лавке перед домиком, привалившись к его трухлявой, покрытой мхом, стене. И проспал неизвестно сколько, потому что очнулся уже засветло от ощущения, что кто-то пристально смотрит на меня, буквально буравит взглядом.
Открыв для начала один глаз, я увидел перед собой девушку. Большую часть ее лица скрывала черная матерчатая полумаска. Вдобавок девушка была как-то очень странно одета. Не знаю, где и в какой стране могут быть популярны серебристая кольчуга, зеленый плащ, кожаные штаны, сапоги и шляпа со светло-серым пером, но эта мода явно относилась к каким-нибудь мрачным и кровавым временам раннего Средневековья. Ну, или к эпохе Робин Гуда. Потому что эта лесная нимфа с глазами цвета своего пера держала в изящных ручках огромный лук. Его тетива была туго натянута, а стрела на ней холодно смотрела мне прямо в лицо острым стальным наконечником.
О, мой бог! Ну, я и попал…