Я осторожно заметил:
— А я и не знал, что Джека Лондона переводили русский язык.
— Так я на английском его читала.
Заметив моё изумление, Светлана жизнерадостно засмеялась и схватила меня за руку.
— Ну, вот, я смогла тебя удивить. Я в гимназии училась.
— Это в России так живут рабочие, что их дочери могут читать на иностранном языке художественную литературу? А зачем вам тогда революция?
— Да на самом-то деле я не из рабочих. Я дворянка. Учусь на курсах. Мой отец — тверской помещик, причем, самое смешное, что его поместье даже не заложено. Так что я из семьи самых настоящих эксплуататоров.
— Князь Кропоткин и Михаил Бакунин тоже не из пролетариев. А ведь ты ничем не отличаешься от своих подруг. Они-то рабочие?
— Они-то да. Ткачихи. А я в детстве мечтала стать актрисой. В любительских спектаклях играла. А потом мой отец, он, конечно, реакционер, но умный человек, мне и сказал откровенно. Дескать, если бедные девушки идут в актрисы, это понятно, они хотят пойти в содержанки. А тебе зачем? Я подумала и поняла, что в актрисы идти и в самом деле смысла нет. Но кое-чему научилась.
За разговором мы вышли на трамвайную остановку. Вскоре и трамвай подъехал. Мы погрузились и продолжили беседу.
— А твой отец и в самом деле реакционер?
— Да. Но он, в отличие от других, честный циник. Другие лицемеры. Они всё кричат о благе России, а на самом деле думают только о своих интересах. А отец говорит просто: так уж сложилась судьба, что я дворянин и богатый помещик. Я хочу таковым и оставаться. Он и Столыпина терпеть не мог. Я слышала его разговор с нашим земским врачом, тот либерал. Так отец говорил: Столыпинские реформы породят класс людей, которые меня сожрут. А мне это не надо. А я от всего от этого подалась в анархистки.
— А для чего ты изображаешь рабочую?
— Ты знаешь, если мужчина интеллигент, станет выступать на заводах, рабочие будут его слушать. Вот у нас Николай, студент, так очень успешно выступает. А вот девушка… Рабочие махнут рукой. Дескать, барышня, слушать её смысла нет.
— А ребята-то знают, что ты из дворян?
— Конечно, знают. Что я, своим врать буду? Да и руки у меня… У других девчонок знаешь, какие мозоли? Они ведь на ткацкой фабрике работают.
Дальше мы заговорили о литературе. Светлана интересовалась поэзией. А в эту эпоху поэты популярны, так что «скажи мне, какого поэта ты читаешь — и я скажу, кто ты».
Я спросил:
— А вот я слыхал, что в России есть такая поэтесса Анна Ахматова…
— Буржуазная стерва. Не зря ведь от неё муж, Николай Гумилев, в Африку сбежал.
Как оказалось, литературные пристрастия у Светланы были своеобразные. Она любила Гумилева, но так же ценила футуристов, особенно Маяковского и Василия Каменского. Про второго, я честно говоря, и не слыхал. А вот Светлана к последнему относилась куда с большим восторгом, чем к хорошо известному мне Маяковскому.
— Он ведь не только поэт. Он авиатор! Сейчас-то уже много летчиков, но он был одним из первых.
Тут меня пробило. Ну, захотелось выпендриться перед девушкой. Если уж мне не перепеть Высоцкого, то можно пересказать Роберта Рождественского. Я был воспитан при СССР и советскую поэзию люблю.
— Здорово! Типичный футуризм. Это ты написал?
Отступать уже было некуда и я взял авторство на себя.
— Только ты как-то из отдаления смотришь. Будто это не ты видел. Впрочем, ты ведь из Америки.