Приказ мэра не был выполнен: Лозовский блокировал увольнение Попова. Сложилась патовая ситуация: и у московских властей с контрольным пакетом акций «Курьера», и у Лозовского с его двадцатью пятью процентами плюс одна акция руки оказались связанными, как у боксеров в клинче.
Неизвестно, чем бы это противостояние кончилось, но тут — гораздо быстрее, чем можно было ожидать, — сбылся политический прогноз Бровермана. Начало антитеррористической операции в Чечне обвально изменило расстановку сил, Примаков неожиданно отказался от борьбы за президентское кресло, московскому мэру пришлось уже думать о том, чтобы сохранить свое положение. «Российский курьер» как один из инструментов предвыборной кампании оказался ненужным. Он был предоставлен самому себе.
Лозовский знал, что и своим противодействием, и особенно своей защитой превратил Попова из недоброжелателя в лютого врага, который при первой же возможности раздавит его, как клопа. Но на это ему было плевать. Главное — «Российский курьер» продолжал выходить в том виде, в каком выходил. И лишь на редакционных летучках Попов давал выход своим чувствам.
Как профессиональные повара чаще всего не едят того, что они приготовили, так и профессиональные журналисты не любят читать собственные издания. Для повара красующееся на крахмальной скатерти блюдо неотделимо от грязи и чада кухни, точно так же для журналиста стоящий в полосе материал несет в себе отголосок редакционных склок, в атмосфере которых он создавался. Если же номер прочитать все-таки нужно, то чтение это отличается от обычного так же, как распитие вина отличается от его дегустации. Дегустатор никогда не проглатывает вино. Он полощет им рот, а затем выплевывает.
Человек со стороны, попавший на редакционную летучку, был бы поражен либо ее унылостью профсоюзного собрания, принимающего повышенные соцобязательства, либо горячностью, как на партсобрании с разбором персонального дела. При этом и уныние, и горячность имели мало общего с содержанием обсуждаемого номера. Номер был всего лишь поводом для выяснения отношений и сведения счетов.
Пока журналисты, толпясь в дверях и гремя стульями, рассаживались за длинным столом для совещаний и вдоль стен, Попов прохаживался позади письменного стола, заложив руки за спину, а Лозовский, наблюдая за ним со своего места в углу кабинета, думал о том, как образ жизни отражается на внешности человека.
Попова он знал около двадцати лет, тот всегда был в начальниках, сидел в отдельном кабинете, ездил на персональной машине и никогда не думал, как дотянуть до получки. Но, как ни странно, это не придало ни вальяжной статности его фигуре, ни даже откормленности его лицу с рыхлым носом и тусклым лбом, на который сваливались тусклые, как бы плохо промытые волосы.
Впрочем, чего тут странного? Если ты всю жизнь гнул спину перед начальством, откуда взяться статности в твоей фигуре? Если ты всю жизнь всматривался в начальственные физиономии, стараясь угадать то, что таится в их мыслях, откуда взяться ясности и прямоте твоего взгляда? А если ты всю жизнь люто завидовал всем, кто добился или может добиться, как казалось тебе, успеха, и тратил всю свою энергию, чтобы самому выглядеть успешным, с какой сырости появится у тебя чувство собственного достоинства?
Не образ жизни накладывает свой отпечаток на внешность человека, а образ мысли.
— Начнем, коллеги, — предложил Попов, занимая место во главе стола для совещаний. — Кто сегодня обозревает номер? Прошу.
Дежурным обозревателем последнего номера «Российского курьера» был редактор отдела спорта Саша Костычев, в прошлом — баскетболист, член сборной Советского Союза, серебряный призер какой-то олимпиады. В отличие от многих бывших спортсменов, он не растолстел, а наоборот — усох, стал словно бы еще выше ростом, своего роста стеснялся и оттого постоянно сутулился. О спорте он знал все, помнил, кто где когда какое место занял и с каким результатом.
Он знал все и о теневой стороне российского спорта. Его материалы, часто очень злые, у руководителей спорткомитетов и федераций вызывали резкое недовольство, в других спортивных изданиях на Костычева постоянно ссылались, с ним спорили, его поносили, что придавало спортивному разделу «Российского курьера» дополнительную притягательность в глазах читателей.
Насколько уверенно чувствовал себя Костычев в мире спорта, настолько же робок и скован он был в жизни. Причина заключалась в том, что он серьезно, запойно пил. Ему не раз грозили увольнением и при прежнем главном редакторе.
Но Лозовский, который в свое время сам пригласил Сашу в «Курьер», всегда его защищал. Теперь угроза увольнения для Костычева стала вполне реальной. Не потому, что его запои мешали работе. Оклемавшись, он развивал бешеную энергию и заваливал секретариат материалами. Но он считался человеком Лозовского, а Попов не упускал даже малейшую возможность показать, кто в доме хозяин.
Единственный шанс удержаться в редакции Костычев видел в том, чтобы стать для Попова своим, поддержать ту политику, которую Попов пытался проводить в «Российском курьере». А для этого нужно было отметить и предложить на доску лучших материалы, которые лежали в русле этой политики.
Таких материалов в номере было два. Интервью заместителя начальника ФСНП генерала Морозова имело своей целью продемонстрировать лояльность еженедельника ко всем начинаниям федеральной власти. Второй материал — «Портрет жены художника», шокирующие грязненькими подробностями откровения бывшей жены очень известного живописца — был призван привлечь к «Курьеру» внимание широкого круга читателей и способствовать увеличению тиража. Из-за событий в Театральном центре на Дубровке оба материала несколько раз сдвигались, пока Попов не решил, что хватит бередить раны общества, и поставил их в номер. О том, что эти материалы главные и будут увенчаны лаврами лучших, можно было судить по скромному виду их авторов — корреспондента Стаса Шинкарева и обозревателя отдела культуры Милены Броневой.
Стасу было двадцать три года. На столько он и выглядел — с черными, хорошо постриженными и тщательно причесанными волосами, с миловидным, несколько слащавым лицом. При росте ниже среднего весил он килограммов девяносто и всегда казался Лозовскому похожим на раскормленного первоклассника, на которого напялили крахмальную рубашку, натянули костюм, а на толстую шею повязали модный шелковый галстук. При внешней неуклюжести он был динамичен, как ртуть, легко проникал в высокие кабинеты и брал эксклюзивные интервью у самых закрытых для прессы людей.
Милене Броневой было за тридцать, она одевалась в стиле унисекс, позволявшем скрыть возраст, а недостатки высокой худой фигуры превратить в достоинства. В ее длинном гибком теле и маленькой головке с серыми немигающими глазами было что-то змеиное — гадючье, подсказал Лозовскому его дурной глаз. Милена была непременной участницей всех московских художественно-артистических тусовок, ее специальностью были скандалы в благородных семействах.
При всех различиях Стас Шинкарев и Милена Броневая принадлежали к одной генерации молодых российских журналистов, рванувших в освобожденные от цензуры печать и телевидение, как в Москву после ослабления режима прописки хлынул предприимчивый люд в надежде быстро сделать карьеру и срубить капусты по-легкому. В «Российский курьер» их привел Попов. Чувствуя его поддержку, в редакции они вели себя обособленно, на летучках выступали агрессивно. Нынешняя их скромность была сродни скромности номинантов на церемонии вручения престижных премий, когда никто еще не знает, чьи имена будут оглашены после вскрытия конвертов, а они знают, что это будут их имена.
Но то, что для всех в редакции было очевидным, для Костычева с его замутненными пьянкой мозгами, было темный лес. В расчете на то, что по реакции главного редактора поймет, какие именно материалы следует поддержать, он начал подробно пересказывать содержание номера, каждый период начиная словами «Я с интересом прочитал». И уже на пятой минуте выступления вогнал летучку в состояние угрюмого отупения, с каким пассажир едет в переполненном вагоне метро, притиснутый к простенку, на котором висят «Правила пользования московским метрополитеном», — единственное, на чем можно остановить взгляд. И как бывает всегда, когда человек перестает контролировать себя, на лицах проступили те же следы ущербности и житейских невзгод, которые дурной глаз Лозовского подметил еще в метро.