Аннечке хотелось также. Однако мальчики не обращали на неё внимания, дружно считая ей немногим симпатичней того разлапистого фикуса, что загибался под окном у двери медицинского кабинета. Выбор пал на Коленьку, не менее диковатого, чем она, и единственного мальчика, который не видел и, скорее всего, не знал о том, что скрывается у Аннечки во рту. Да, Коленька тоже был странный — его глаза были всё время закрыты. Одни девчонки считали, что у него срослись веки, другие — что у него и вовсе нет глаз. Третьим лезла на ум совсем уж чудная нелепица. Как бы там ни было, с ним тоже никто не дружил, и он тоже ел в сторонке, и его тоже побаивались воспитатели.
Несколько недель Аннечка за ним подсматривала. Выслеживала куда и когда он ходит, с кем болтается, чем интересуется. Почти каждую ночь Коленька зачем-то таскался вместе с новым поваром в деревню, точнее не вместе с ним, а за ним. Преследовал с отставанием в пару минут, при этом отлично ориентировался в лесу, сизом и вязком от долгих майских сумерек, а по мостику через реку, что остался от старой дороги и был всего в две доски шириной, мальчик переходил уверенно, даже не расставляя руки, как это делали остальные дети. Под ним гремела талая вода, летел, подбрасывая ледяные брызги, тяжелый поток, а он катился по скользким щербатым доскам, словно трактор по колее.
Кроме этого, Коленька курил. Так, однажды вечером, подкараулив его у старой и разбитой водонапорной башни, где тот прятал украденные у сторожа Михаила сигареты, она прижала его к холодной бетонной плите, что торчала из земли под наклоном. И навалилась на него так, что тот почти лёг на эту плиту, а сама Аннечка оказалась сверху. Наслушавшись девчачьих рассказов, она была уверена, что ни один мальчик на свете не станет сопротивляться её страстным поцелуям, какой бы жирной уродиной она ни была. Аннечка провела пальцами по его слипшимся губам, и принялась целовать их, стараясь как можно глубже засунуть свой язык в его рот.
Коленька взвыл и задёргался. Прежде от него пахло кашей и жженым на костре рубероидом, теперь к этим привычным запахам добавилось что-то пряное — тёплое пятно расползалось по его шортам. Он затрясся и принялся колотить Аннечку по спине, дёргать ногами и мотать головой, мычание его усилилось и стало страшнее. Поддавшись пробудившимся в ней инстинктам, Аннечка с наслаждением перемалывала его нежный язык, как прежде поступала с прохладными кусками сырого мяса, стянутыми у повара из детдомовского морозильника. И хотя поцелуй совсем не походил на то, каким его описывали девчонки, он всё же доставлял ей странное, новое удовольствие. И вот, когда от Колиного языка почти ничего не осталось, что-то больно хрустнуло у неё в языке, который находился во рту мальчика. Отдалось звонов над глазами, будто челюсть треснула или голова разломилась надвое. Она оторвалась от Коленьки, и, перекатившись на спину, легла рядом с ним. Затем она с удивлением обнаружила, что её язык, прежде большой и тяжелый, сделался теперь лёгким и коротким. Точно это была лишь его половина. Другая же ворочалась под окровавленными губами лежащего рядом Коленьки, мягкого и тряпочного, словно отсыревший мешок с объедками для поросят. Аннечка догадалась, что её язык разделился, и вторая его половина осваивается теперь во рту мальчика. Она испугалась и, согнув ноги, оттолкнулась от бетонной плиты, чтобы подняться на ноги и убежать, но её, словно крючком, зацепила и вернула на место рука Коленьки. Он больно вцепился ей в предплечье, потянул на себя, под себя, девочка пискнула, он схватил её за голову и навалился, прижимая сверху, худой и нервный, но почему-то всё равно очень тяжелый. Перед Аннечкой возникло его бледное, искаженное болью лицо, оно было так близко, что их носы щекотно касались друг друга кончиками. Лицо его словно гримасничало, рот как будто что-то пережевывал, на лбу выступили артерии и заблестел пот, скулы поднимались и опускались, нос раздулся — всё лицо его шевелилось и дрожало, и даже уши ёрзали под волосами, и лишь веки по-прежнему оставались закрытыми. А у неё, напротив, глаза чуть не лопались от страха, сделались большими и неповоротливыми. Коленька глубоко вдохнул, и его веки вдруг исчезли — Аннечка увидела чужие глаза. Моча обожгла ей коленки.
Из неё потекло так обильно, словно она была размокшей губкой, которую сдавили в грозном кулаке. Глаза Коленьки надулись и вытянулись, как огромные прозрачные икринки, и, удлиняясь, потянулись к ней двумя влажными жилистыми щупальцами. Аннечка отчаянно зажмурилась — до черных звёзд и бурых пятен — её лица коснулось что-то тёплое и влажное, сильное и шершавое, как коровий язык. Смочив её веки, оно нащупало место, где они сходятся и уверенно протиснулось между ними. Черные звёзды вспыхнули и взорвались. В глаза её пролился яркий дневной свет, звеня колючей болью и перекатываясь в полупрозрачных изгибах исказившейся желеобразной реальности. Свет вспыхнул и сразу же погас. Аннечка ослепла, её глазницы походили теперь на два пустых черных колодца, где на дне уже собирались кровавые лужицы. Она провалилась в темноту, но Коленька всё еще не отпускал её, лежал на ней, тяжелый, как посмертная плита из гранита. Он скрипел зубами и мычал от боли, а его глаза торопливо ворочались под закрытыми веками. Наконец левый глаз снова вышел из орбиты, вытянулся червём и коснулся Аннечкиной правой глазницы. По нему, как по трубке, поплыло что-то круглое, и плюхнулось в лужицу на её дне. В правую, а затем точно так же и в левую. Боль стала невыносимой и Аннечка потеряла сознание.