Ветер трепал лохмотьями своего невидимого платья листья и присвистывал в складках разрушенной башни, неслышно охая от наслаждения чистотой безоблачного неба. Солнце разогрело лоб и щеки. Аннечка очнулась одна. Платье на ней было изорвано. Кровь на лице высохла, она ощупала его дрожащими руками и обнаружила, что всё как будто бы на месте. Глаза на месте, хоть и ноют в унисон с языком. Ноют и ворочаются. Ей стало стыдно и страшно, но заодно с этим в ней возникло чувство какого-то странного интимного родства с Коленькой, словно, обменявшись чем-то сокровенным, они стали ближе.
Поначалу, после этого сближения она видела с трудом, и прятала свои новые глаза, зато потом, когда личинки освоились, прижились, окуклились и созрели, из них вылупились её новые глаза. Такие же, как у Коленьки. Днём глаза спали, оставляя Аннечку жить в каком-то вязком белёсом тумане, где люди и предметы представляются различными кривыми тенями, а ночью чесались, жутко и нестерпимо, но видели намного лучше.
Освоившись к середине лета со своим новым зрением, она снова выследила Коленьку, когда тот чесал за поваром в деревню, и, сбив того с мостика, толкнула в речку, к тому времени тёплую, обмелевшую и уже не такую буйную, как весной. Плеск и ругань услышал повар, он подошел к Аннечке и молча взял за руку. Не успел Коленька выползти мокрый на берег, как повар уже увёл её за собой в деревню, крепко сжимая тонкое запястье своей горячей и потной ладонью. Аннечка поддалась, потому что её язык хотел есть.
Деревня стояла пустой, дома казались черными обрезками картона на фоне серого беззвездного неба. В воздухе пульсировала особенная, безлюдная тишина. Сухой ветер мыкался вдоль почерневших заборов и стен, обдувая заодно с ними какие-то странные грибы, рассыпанные в этой деревне повсюду, и похожие на раздувшиеся манные хлопья. Повар завёл Аннечку в пустой сарай, толкнул на что-то мягкое, звякнул пряжкой на ремне. Аннечка улыбнулась, язык у неё во рту заворочался и полез наружу, распушаясь в ожидании поцелуя. Повар приблизился и с размаха ударил её своим твёрдым, костяным кулачищем по скуле. Повсюду рассыпались звёзды, а он уверенно перевернул её на живот, задрал платье, стянул трусы и, навалившись вонючим телом, прижал к земле так, что она едва могла дышать. Лишь хрипела и повизгивала, как свинья. Кинжальная боль обожгла ей живот. До поцелуев так и не дошло.
В детдом Аннечка вернулась сама не своя. До рассвета бродила по лесу, а у речки на неё набросился и отлупил уже подсохший Коленька. После этого она задумала покончить с жизнью, однако новая радость перебила её внутренний монолог безысходности — весь следующий день у неё замечательно, запредельно приятно ныл живот, словно заодно со своим мерзким отростком повара, подозрительно длинным и гибким, в неё попало еще что-то. Попало и прижилось. Что-то тёплое, растущее, и приносящее ей ни с чем не сравнимое удовольствие.
Это продолжалось приблизительно месяц. За это время живот раздулся, как у лягушки с которой побаловались бессовестные мальчишки. Девочки над ней посмеивались, корчили глупые рожи, и шушукались в темноте под одеялами. И не затыкались до тех пор, пока с двумя другими из них не случилось тоже самое. Впрочем, Аннечку это волновало в последнюю очередь. Тепло и животное счастье сменилось на боль, которая всего за пару дней стала невыносимой. От неё захотелось как можно быстрее избавиться, как от запора, любыми доступными способами. Так, не выдумав ничего лучшего, она вооружилась чайной ложкой и поплелась ночью в уборную выковыривать из себя эту назойливую болячку. А та, казалось, сама просилась наружу.