Он пробудился ночью, и резко сел. Комната вращалась, зыбко изгибались стены. Рысеев заморгал, пытаясь устаканить мир. В дверях, высокий, до притолоки, стоял человек, длинные руки были разведены в стороны, словно для объятий.
Рысеев потёр веки и выдохнул облегчённо. Это темнота слоится, сгущается и разжижается из-за тусклого мерцания за занавесками. В квартире нет никого.
И всё же что-то его разбудило. Звук, будто в коридоре ходили.
Или ползали.
Ругая себя за малодушие, Рысеев поковылял в ванну. Сквозняк обдувал икры. Тигр следил, прячась за бамбуковыми стеблями. Повинуясь порыву, парень подошёл к картинке и покрутил ручку, поцарапанный алюминиевый набалдашник. Заперто. Как иначе? Повеяло запахом мокрой шерсти, грязной псины. Рысеев отпрянул инстинктивно. Может забывчивый Митенька оставил в комнате продукты, и они испортились?
В ванной заворчали разбуянившиеся трубы. Рысеев поёжился и ругнулся.
Рабочий день подходил к концу. На экране отважные касл-рокские подростки уничтожали дьявольского клоуна. Рысеев рассеянно водил взором по залу, пока не упёрся в шевелящийся объект справа от себя. За последними возбуждённо перешёптывающимися рядами возвышалось нечто длинное и неправильное, силуэт с перекрученными лапами и вздымающейся грудной клеткой, огородное пугало, болотная коряга, трепещущее на октябрьском ветру дерево. Корпус фонарика скользил в мгновенно вспотевших пальцах. Луч ковырнул темноту.
— Да что со мной? — раздражённо поинтересовался Рысеев.
Вечером он брезгливо изучал собственные джинсы, распятые на постели буквой «V» и прижимал к уху мобильник. Ответили после седьмого гудка.
— Лидия Петровна? Это Геннадий, — он разгладил штанину механически, — вы были сегодня у меня?
— Нет, — щелчки в динамике, — Я предупреждаю о визите.
— В таком случае… — он замешкался.
— Что произошло?
— Я думаю, кто-то трогал мои вещи. Штаны вывернуты наизнанку. И кофты, хотя я не доставал их из чемодана. И уха съедена.
— Подожди, заенька, — раздалось в трубке, Рысеев не сразу понял, что фраза предназначена кому-то третьему. — Простите, моя внучка… Так что там съели, вы говорите? Вашу уху?
— Не мою. В холодильнике стояла кастрюля с прокисшей ухой. Её съели или вылили. Кастрюля пуста.
— Это невозможно, — судя по голосу, хозяйка улыбалась. — Ключи есть только у меня, у вас и у Митеньки.
— А Митенька не мог вернуться?
— Вы бы его увидели, так?
— Так, но…
— У вас ничего не пропало? Деньги, паспорт?
— Всё на месте.
— Должно быть, вы сами… — она кашлянула, — вылили суп, и забыли об этом.
— Уху, а не суп, — зачем-то исправил он.
Ему приснилась рыжеволосая девочка с лицом юной актрисы из экранизации Кинга. Они держались за руки, и Рысеев всё переживал, что его подружка несовершеннолетняя.
Утром комнату будто завесили паутиной. Тусклое солнце едва высвечивало чемоданы в углах. Парень мазнул ладонью по торсу, и взвился. На белой постели, на жёлтой майке отпечатались следы собачьих лап. Точно грязная дворняга наматывала круги, пока он дрых, а потом стояла всеми четырьмя культяпками на его груди и… и что? Нюхала его?
Дважды Рысеев оббежал квартиру, и оба раза утыкался в запертую комнату, в желтоглазого тигра.
Это не имело никакого смысла, но на простынях, на ткани футболки вырисовывались тёмно-коричневые отпечатки.
«Ты запачкался сам», — убеждал рационализм.
— Чёрта с два, — процедил Рысеев.
В субботу он пригласил к себе Сомова.
Друг посидел на корточках под дурацким тигром и вынес вердикт:
— Проще пареной репы. Шпилька есть?
— Откуда?
— А скрепка?
— Есть!
Кончик скрепки погрузился в замочную скважину.
— А запереть сможешь?
— Запрём, не бойся. Только… что ты там хочешь увидеть?
— Не знаю, блин. Но, Димка, я клянусь, сегодня ночью в коридоре снова кто-то шаркал.
— Угу. То есть твой сосед прячется неделю, чтобы разыграть человека, с которым он не знаком?
— Наверное, нет. Но мне не помешает убедиться. Иначе…
«Иначе я свихнусь», — не договорил он.
Замок щёлкнул, Сомов выпрямился и сказал:
— Если за дверью будет стоять Митенька, я обделаюсь.
Дверь скрипнула. Рысеев уже слышал этот звук. Когда мыл голову, тужился на унитазе, когда спал…
В комнате царил полумрак.
— Ну и запашок, — сморщился Сомов. — Как в собачьем приюте.
Сквозь носки Рысеев почувствовал, что ковёр мокрый. Мокрый, липкий и вонючий. Стены в отведённой ему комнате драпировали новые обои с геометрическими орнаментом, здесь же обои были старыми, изодранными в лохмотья у плинтусов. Словно пёс чесал когти. Занавески практически не пропускали свет, но коридорной люстры хватило, чтобы заметить отпечатки пальцев на внутренней поверхности дверного полотна. А ещё царапины на нижней части двери.