Чинили ИЛ долго, и я забыл про связанные с ним слухи.
Однажды, накануне ночного вылета, ко мне Шлычков подошёл:
— Меня с вами поставили, лейтенант. На четырнадцатого Илью.
Я обрадовался такому напарнику. Шлычков был парнем что надо, спокойный, уравновешенный. Книжки читал, классику, поэзию. Нам всем джаз нравился, Эдди Рознер, Утёсов. Ему — Шопен, Дворжак. Но над ним не подшучивал никто, очень он хорош был в работе.
Бывает, штурманы орут: «твою мать, сбрасывай, чёрт, собьют же!». А он без нервов, профессионально.
Но тогда Шлычков выглядел взвинченным и скрылся, прежде чем я стал расспрашивать. Правда, непосредственно перед вылетом он был вполне спокоен и решителен. Третьим членом экипажа назначили Тараса Волгина.
В отличие от Шлычкова, пулемётчик Волгин кипел энергией и с начала войны пребывал в эйфорическом состоянии. Словно только её и ждал, стуча молотом в вологодской кузнице. Он носил пышные усы, коверкотовую гимнастёрку, вместо хлопчатобумажной, бриджи. Был чемпионом гарнизона по расписыванию пули, а уж в питье «ликёра шасси», коктейля из глицерина и спирта, мог бы выйти на всесоюзный уровень.
Я счёл команду подарком мне к юбилею. В смысле, что вылет у меня был юбилейный, пятидесятый боевой.
— Ну и вонище здесь, — прокомментировал Волгин, располагаясь на корме, — Стряпня моей тёщи покойной лучше пахла.
Я потянул воздух ноздрями, но запах был родной, спёртый запах железа, масла, войны.
Пока переодевался в меховой комбинезон, поймал на себе взгляд штурмана. Он жевал губу, будто хотел что-то сказать.
— Ты в порядке, Костя?
— В порядке, — смутился Шлычков, — Синоптики растревожили.
И он быстро юркнул в носовую часть, занял штурманское кресло впереди меня.
Что ж, погоду нам и впрямь обещали интересную, но мы в дальнебомбардировочном полку к подобным вещам привычны. Когда проводишь в полёте по девять часов, и нет ни автопилота, ни второго лётчика, любой шторм не в новинку.
Я сел за штурвал, проверил приборную панель.
Что-то чиркнуло по затылку легонько, я автоматически отмахнулся, повернул голову. Никого, да и кому там быть, люки задраены, самолёт готов к старту.
Я пожал плечами.
Плавно поднял ИЛ в воздух, прибавил мощность правым моторам. Набрал высоту.
В кабине засвистел ветер. Волгин, совмещающий обязанности стрелка и радиста доложил:
— Отец, связь установлена.
Он всех лётчиков «отцами» называл, даже тех, что, как я, были его младше.
Стрелка высотомера уверенно бежала в своём окошке. Тысяча метров, две тысячи…
Я пошёл на бреющем.
Волгин, фальшивя, забасил мелодию из Джеймса Кеннеди.
Я улыбнулся невольно. Ничего поделать не могу, сколько бы ни взлетал, душа поёт.
Всегда вспоминаю, как пацанёнком пропадал в аэроклубе, носился по селу с конструкцией из веток, воображая себя Икаром и обоими братьями Райт.
Шлычков давал указания. В тёмной безлунной ночи он был нашим поводырём.
Через час ИЛ достиг четырёхкилометровой отметки.
Я нагнулся за кислородной маской, и что-то вновь прикоснулось к моему затылку, щипнуло.
Я резко развернулся.
Что за ерунда?
Потрогал воротник, бронированную спинку.
— Мужики, угостите конфетой. Организм в сладком нуждается.
— А тебя, что ли, пайком обделили? — спросил Шлычков, заранее зная ответ.
— Да пропил я его, — объяснил Волгин.
— Эх ты, — штурман пожаловал пулемётчику конфету, и обратился ко мне, всё ещё вертящемуся в кресле:
— Лейтенант, приближаемся к территории врага.
— Ни пуха, ребята.
Я аккуратно поднял бомбардировщик к облакам, на семь тысяч метров. Температура в салоне понизилась до минус сорока.
Ветер обрёл плотность и повадки стали. Поддувая в кабину из «фонаря», он обжигал голые участки кожи, и если бы не комбинезон и краги с раструбами до локтей, я бы превратился в Икара наоборот.
— Влетаем в облако, — сообщил Волгин, ломая обледеневшие бивни усов.
Ощущение скорости исчезло вовсе. Точно мы врезались в болото, и замерли в его утробе. Из воздухоплавателей мы переквалифицировались в экипаж подводной лодки, созерцающий за иллюминаторами тягучее движение чёрного ила.
Я сверился с приборами, чтобы понять, в каком положении машина. Со всех сторон нас обтекала тьма. Показатели утверждали, что мы по-прежнему летим вперёд.
Я налёг на штурвал.
Цинковое ведро, мой туалет, с грохотом покатилось по полу. Благо, моча в нём зацементировалась холодом.