Справа вспыхнула молния.
Восемь тысяч по высотомеру. Мы вползли в грозу.
То тут, то там мрак озаряли хищные зигзаги и руны.
Волгин отпрянул и выругался, когда с дула его пулемёта сорвался пучок статического электричества.
Светлячки размером с ангелов, которых я видел на иконах в детстве, обсели самолёт.
— Господи, как красиво, — проговорил Шлычков, указывая на подсвеченное крыло.
Увлечённый небесным представлением, он не забыл отключить лишнее радиооборудование.
Мы плыли по узкому каналу, а на набережных безумствовал карнавал.
Винты вращались, зачерпывая свет, словно кружащиеся против часовой стрелки огненные обручи. Фюзеляж брызгал искрами всех цветов радуги.
«Не раздавило бы», — подумал я и отпустил штурвал.
И увидел собственное отражение в стекле: напряжённое и очарованное лицо. И ещё кого-то позади, склонившегося близко-близко к моему плечу.
Я вздрогнул, привязные ремни сковали грудную клетку.
Но единственное, что я нашёл за креслом — ведро, каким-то образом снова вставшее стоймя.
— Вижу просвет! — объявил Волгин.
Хмурясь и, попеременно, озираясь, я вывел ИЛ из грозового фронта. Шлычков изучающе смотрел на меня.
— Ничего мне не хочешь сказать? — поинтересовался я.
Он претворился, что не услышал.
Следующие полтора часа мы летели в относительной безопасности, под брюхами китовых облаков. Изредка темноту внизу раскрашивали всполохи артиллеристских залпов.
Волгин щёлкал тангентой переговорного устройства и бормотал в оттаявшие усы.
Шлычков, привалившись к спинке кресла, пил кофе из термоса. Я смастерил себе и товарищам по самокрутке, и собирался закурить, когда взор мой упал на окошко сбоку.
Кольнула мысль: пожар!
Но два огонька в моторе явно не походили на пламя.
Огоньки за решёткой, что это может быть?
Я прищурился.
И огоньки тоже прищурились.
Две точки. Два глаза, наблюдающих из щелей жалюзи.
Самолёт клюнул носом, и я, опомнившись, схватил штурвал.
— Задремал, отец? — спросил жизнерадостно Волгин, пыхтя табачком.
— Простите, — произнёс я.
Что-то ткнулось в колено, и я подскочил на сидении. В окошко между кабинами Шлычков передавал мне скрученный листок бумаги.
Ругая себя за несвойственные и глупые фантазии, я взял записку.
И по хребту побежали мурашки:
«Вы не сошли с ума. Я видел его! И я, и капитан Леншин».
Нащупав карандаш, я написал размашисто:
«ЧТО ЭТО ТАКОЕ?»
Бросил листок штурману. Он покачал головой, усталый и постаревший.
— Чёрте что, — сказал Волгин, хлопая по коробке переговорного устройства, — У меня в рации ржёт кто-то. Клянусь, ржёт, как лошадь! Надрал бы я задницы шутникам!
— Эй, — я сгорбился над приборной панелью, — Костя, твой компас живой?
— Мёртвый, — ответил Шлычков, и кивнул на болтающийся снаружи, хлещущий по стеклу провод: — Антенна порвалась.
— Ну и поездочка, — буркнул Волгин.
Я скрипнул зубами. Без наземных ориентиров, компаса, связи, мы могли надеяться лишь на интуицию и профессионализм штурмана.
— Спокойно, ребята, — распорядился Шлычков, — Цель практически под нами. Отбомбимся, а там поглядим. Дотянем к своим как-нибудь.
— И то верно, — согласился пулемётчик с азартом, — Товарищи вон — команду выполнят и в часть. Сто грамм бахнул и дрыхни до самых танцев. Скукотища. НЭП! Нет же, в плену побывать, с голой жопой по болотам чухать, комарами питаться неделю да пайком добрых товарищей, ежели свой НЗ пропил…
— Типун тебе на язык, Тарас, — хмыкнул я, отжимая ручку управления.
Высотомер отматывал стрелку: две тысячи метров, тысяча.
Мне померещилось, что я вижу кроны деревьев во мгле, хотя зрению своему этой ночью я не доверял.
— Три влево! — чеканил Шлычков, — Скорость четыреста! Отлично! Железнодорожный узел противника точно под нами! Стрелок, внимание! Командир, открываемся!
Замигали контрольные лампочки, повинуясь команде штурмана, распахнулись бомболюки, и тонны смерти устремились во мрак.
— От нашего стола — вашему столу! — крикнул Волгин.
Громыхнули, вспоров ночную тишину, взрывы. Один, второй, и следом целая канонада, извещающая о попадании в оружейный склад.
— Уходим, — без тени волнения сказал Шлычков.
Я уже набирал высоту. Прочь от посаженого нами багряного цветка.
Мы поднялись на восемьсот метров, когда из темноты вырос гигантский световой столб. Он пронзил наш бомбардировщик навылет, и ночь стала днём. Словно Господь Бог воспользовался рубильником.