Меняйте порядок слов. Тасуйте даты. Играйте измерениями.
Пустое. Всё пустое.
Альтернатив человеческой кровожадности и любознательности — нет.
Вы могли бы придумать Ядерную пасту или Открывающий сознание ключ. Годом раньше или эпохой позже. Это мог бы сделать Ян Баритски или Кевин Стемпел. Не суть.
Вы изобрели и использовали всё это. С абсурдом и жестокостью. Во благо и во имя.
Потому что вы — люди.
Пишущие истории.
Но почему вы так часто макаете перо в кровь?
Вы ещё здесь? Тогда я прочту грустные стихи:
Если впрягся в этот поезд, побежишь ты очень быстро. По пустыне мёртвой-мёртвой от пера младого люда, редактуры той порожней, поголовного безрыбья. Ведь верблюд литературы — два горба и три парсека. В час, в минуту, в измеренье. Целый ворох публикаций, лжи и вшивых продолжений, мыслей дуростью томлённых, бесталанных подражаний и альтернатив сомнений.
В топку это и другое, в стол, коробку, ящик, погреб. В яму псевдофолиантов.
Я выдумал, я написал — и был таков. Простая рифма — и без дураков.
Платиновый диск, обагрённый кровью
Максим Кабир, Дмитрий Костюкевич, Алексей Жарков
Они пришли в особняк, как средневековые крестьяне приходили к ведьмам. Разгневанные, испуганные. Выбили дверь. Растоптали награды. Знаменитый хозяин был для них длинноволосым фриком.
— Связать!
На экране опрокинутого телевизора подросток расстреливал из винтовки одноклассников.
«…третье массовое убийство. Напомним, все стрелки являлись поклонниками…» Музыкант глотал кровь, разглядывая незваных гостей.
— Твои песни — зло!
Ждали слёз. Просящих рук, протянутых к тяжёлым ботинкам.
«…запрещены на всех радио- и телевизионных каналах. Диски изымаются…»
Хозяин дома затряс головой, и они отступили по битому стеклу, не понимая. Музыкант пялился на собственные руки, стянутые хомутом по запястьям, на грудь под чёрным халатом.
— Не я… — придушенно засмеялся. — Их написал не…
Заткнули ударом, сорвали одежду. Замерли. До черноты татуированное тело: дьяволы, бесы, звери, глаза. Злые, пугающие, заморгали, заворочались на коже, напрягая бугристые мышцы. Нож выпал из руки рыжебородого, коленки затряслись. Музыкант будто выворачивался наизнанку, раздуваясь, краснея и брызгая густой едкой кровью.
— Это мы, — заревело, вздыбившись, тело, — мы написали. Но слушали — вы-ы-ы.