Строить и жить в посёлке, как повелось, начали заключённые. Потом прибыли горняки, которых позвала партия или путёвка комсомола. Боролись с цингой, попивая горькую настойку из хвои стланика, возводили мост, прокладывали узкоколейку, разводили лошадей — главные «механизмы» горных работ. Во время войны тоннами добывали колымское золото да принимали американских капиталистов, весьма заинтересованных в плодородности приисков.
А потом были новостройки, новостройки, новостройки и кинотеатр с красными буквами «Факел» над крышей. Сине-зелёные билетики, битком набитый по вечерам зал и… «отыгравшие». Первый — в 1961-м.
В проекционной Колька чувствовал себя как рыба в воде; «…в некипячёной воде» — любил уточнять отец, один из двух киномехаников «Факела». Мальчик знал о закулисье кинотеатра многое, казалось, всё. Как монтировать, проверять, регулировать и налаживать аппаратуру. Как следить за исправностью электрической сети, работать со звуком и цветом, быть главным не только в киноаппаратной, но и в зрительном зале. Что делать, если в кинопроекторе начинает плавиться плёнка и как услышать будущие неприятности.
Кольке нравилось в этом пыльном, душном, тесном, но безумно интересном мире, рождающем сонм других миров.
Отец часто говорил о кино, да что там, он говорил о нём всегда: в будке киномеханика, на кухне, на ходу. Даже в его сонном бормотании жили режиссёры, актёры и картины; шёпот был похож на шелест наматываемой на бобину киноплёнки.
— Режиссёры-шестидесятники, им было проще, вольнее, — объяснял отец, колдуя над «перемоточным столом». — Кино пробудилось, стало доступней, и они ударились в идеализм. Параджанов, Абуладзе… какие дебюты, какие мастера! А Тарковский, сынок, Тарковский! Они снимали и в семидесятых, но уже с некой тревогой, с трагизмом. Прошла «оттепель», прошла вместе с надеждами и мечтами. Шестидесятые — это простая жизнь, это человек на войне, «Летят журавли», «Судьба человека»… Семидесятые — это суровая классика, это фильмы о юности, о столкновении миров детей и взрослых. Помнишь «Подранки»?
— О сиротах?
— О сиротах… — кивал отец, — настоящая драма. Губенко знал, о чём снимает, у самого военное детство было, на своей шкуре ощутил. А «Айболит-66» Быкова? А «Приключения Буратино» Нечаева с музыкой Рыбникова? Тарковский в Венеции приз взял с «Ивановым детством»…
— «Солярис», — говорил Колька. Он любил эту картину, длинную и малопонятную.
— «Солярис», сынок, о другом. О том, как ладят или нет мораль и наука, человек и прогресс.
— Во как.
— Вот так. Мажор и минор — так звучали шестидесятые и семидесятые. Ты поймёшь, потом. Сейчас тебе не до этого, из шестидесятых у тебя есть «Человек-Амфибия» и «Кавказская пленница», жандармы и «Фантомас». Из семидесятых есть «Иван Васильевич меняет профессию» и комедии с Пьером Ришаром, «Чингачгук Большой Змей» и «Апачи». Даже «Пираты ХХ века», «Синьор Робинзон» и «Легенда о динозавре» из начала восьмидесятых. А потом…
— Что, папка, что потом?
А потом восьмидесятые перешагнули через середину десятилетия. Фильмы по-прежнему снимали и много, но кинотеатры уже не заполнялись, аншлаги канули в прошлое, а светящиеся окошки позади зрительных залов утратили свою магию. Тепло покидало остывающее тело советского кинематографа.
— А потом, Колька, закат.
А потом пришёл их «отыгравший». Появился из картины «Подвиг Одессы».
То, что мёртвый киногерой поселится в их доме, отец знал заранее — так решил жребий. Случайность, которой взрослые доверяют самое дорогое.
Колька был уже достаточно смышлён и глазаст, чтобы понимать: кто-то пришёл, кто-то ушёл. Таково правило, о котором старались не говорить вслух. Мёртвый герой в обмен на живого ягоднинца.
Чаще всего кинотеатр забирал детей. В семье, приютившей «отыгравшего», через неделю или две лились слёзы и слова оправданий. В такие моменты взрослые почти не думали, услышат ли их дети, старались свыкнуться: «А по-другому никак, никак… меньшее зло… все помнят Оловянниковых, помнят… как пошли супроть, в лес вывели лётчика вернувшегося… закопали… всех потом экран пожрал, всех… только старика не тронул, не позвал…»
Иногда «Факел» забирал пса или кота, в которых души не чаяла малышня. Иногда. На то и надеялись — заводили домашних питомцев, усы и хвосты всех мастей, лелеяли, откармливали, точно для будущих жертвоприношений.