«Я шагаю по Москве», «Военно-полевой роман», «Секретарь райкома»…
Утром он приползёт в однокомнатную квартирку на окраине посёлка, рухнет на кушетку и будет продолжать смотреть кино.
«Опекун», «Сто дней детства», «Служили два товарища»…
Когда-то он любил эти фильмы, и Кольку учил любить. Толкал его к экрану, к беде — сам на руках отнёс и скормил зверю.
В первом ряду, на провалившихся креслах с заграничной жвачкой, прилипшей к спинкам, сидят, не моргая, его ночные зрители. Один — высокий, в тельняшке, похожий на советского актёра, который умрёт на сцене театра имени Леси Украинки двадцать пять лет спустя. Второй — мальчик, увязший в янтаре времени, остывший уголёк, проекция.
«Никто не хотел умирать», «Тайна двух океанов», «Старший сын»…
Три-четыре фильма за ночь против четырёх с половиной миллионов копий, хранящихся в госкинофонде.
— Я найду тебя, — твердит ночной киномеханик. — Где бы ты ни был, я пересмотрю их все и найду тебя.
И он находит. Под Новый Год, когда ветер ломает столбы и сметает Ягодное в тайгу, когда мерещится, что в посёлке больше никого нет, и одинокая девочка обнимает собаку, полуовчарку, полудворнягу, и наблюдает, как гибнет мир. Находит его в фильме Марка Толмачова «Мальчишку звали капитаном».
Бутылка осушена на треть, и блуждающий взор спотыкается об окошко. Там, в амбразуре, один из зрителей впервые за три года и три мертвеца поворачивает голову и смотрит прямо на ночного киномеханика. Бутылка падает на пол. Ночной киномеханик трёт веки. Вскакивает с воплем, бежит, грудью вышибает дверь.
На экране молчит, стиснув зубы, не сдаёт своих на допросе, ангел-партизан Яша Гордиенко.
В зале матрос Жора Коляда, оторвавшись от чёрно-белого мерцания, глядит в упор на ночного киномеханика, и ночной узнаёт его глаза. Живые, напряжённые, с до предела расширившимися зрачками. Это глаза сына, извлечённые из глазниц, омытые в фильмостатной жидкости, помещённые в глазницы краснофлотца.
— Сыночек! — Ночной киномеханик валится на колени перед мертвецом. Его душат рыдания.
Матрос разлепляет губы и говорит изношенным механическим голосом:
— Плоский ад… Плоский исцарапанный ад, папка… синтетический ад, геометрия ужаса… и он повторяется… повторяется даже в темноте… с острыми гранями кадров… раз за разом, папка, бесконечно…
Зрачки сына дрожат в нистагме, и ночной киномеханик начинает кричать, и ксеноновая лампа взрывается с оглушительным грохотом, осколки брызжут в металлический кожух, плавится плёнка, глаза Кольки гаснут резко, точно экран выдёргивает его обратно в свои недра, и ногти отца старательно соскребают кожу со щёк.
В пустом кинотеатре, в пустом городе, под пустым небом.
Чужие шкуры
Алексей Жарков
Михей идёт, руки по карманам, сапогами по дорожной глине чавкает. Утром дождь в деревне потоптался и дорога размокла. Черви из земли повыползали, а мужики в магазин наметились. Стоят на дороге двое, на серую в оторванных наклейках дверь поглядывают, ждут. А Михей как раз мимо них по улице улыбку свою тащит. Мужики заметили, руки тоже по карманам, и вполоборота замерли. Михей поравнялся — те вообще отвернулись. Тогда он достал из кармана левую руку и опустил одному из них на плечо. Это был Серёга, маленький, щупленький, такого удобно в колодец за ведром опускать, когда оно вниз сорвётся.
— Извини уж, — говорит Михей и плечо покрепче сжимает. Серёга дернул рукой, только больнее стало.
— Отпусти, чертяка.
Михей ослабил.
— Не знаешь ты меры, Миха, — обернулся второй мужик, Баклан.
Этого в деревне не очень любили, особенно с тех пор, как он крышу в истерично-синий выкрасил. У всех крыша как крыша — бурая, а у этого вырви-глаз. И ни дождь, ни снег эту заразу не берут. Да и сам мужик злыденький, на бобров раньше ходил и чуть не извёл всех, пока самому не надоело.
— Иди уж, — просит Баклан.
Михей отпускает Серёгу и двигает дальше. Улыбается, что вроде как помирились. Вторая рука так и просидела в кармане — нельзя такое мужикам показывать, черт их знает, что подумают.
Два дня назад зашли к Михею эти мужики на водку, точнее на настойку. А Михей на чем только не настаивал, и всё было остренькое: перчики, хрен, горчица, чеснок с укропом, и даже корень имбиря. Бывало, питьё выходило мутноватое, как первач. И если настойка глотку как следует не дерёт, так Михей под неё закусь предложит такую, чтоб уж наверняка.