Блаженная улыбка слетела с губ Розы, они словно высохли:
— Но иногда моя природа берёт верх. Не беспокойтесь, я не пригласить вас в мой дом, не разрешить жить, если бы не уметь всё исправлять. Теперь я умею владеть собой. Потому что я познать ислам и время. Время есть великая вещь. Самая великая из всех. Там я могу быть самим собой.
Маша снова посмотрела на Лёнчика и, незаметно для Розы, покрутила указательным пальцем у виска. Роза повернулся к ней и спросил:
— Что значит этот жест?
Маша раскрыла рот в изумлении, лицо покраснело, взгляд остановился на Лёнчике в поисках спасения.
— Это значит, — тихо произнёс Лёнчик, изо всех сил стараясь улыбнуться как можно приветливее, — что ты, мой друг, настоящий натс. Говоришь какой-то рабиш. Обманываешь нас без резона. И звучит это пугающе. Если это шутка, то плохая. Какой-то дикий булшит.
— Нет, я не шучу, — Роза приблизился к ним, закрывая черной фигурой свет догорающего заката, — смотрите.
Он остановился, расставил руки в стороны, его очки сами поползли вверх, точно это были веки. Нижняя челюсть упала, разрывая рот, из которого полезли многочисленные языки, почти каждый был похож на огромную присоску, какие бывают у мух. Маша закричала и схватила со стола нож. Лёнчик бросился к ней, и тоже схватил нож. Ему стало страшно за себя, за Машу, особенно за Машу, которую он сюда привёл. Они вжались в стену, бежать им было некуда. Роза стоял совсем рядом, раскрывая свой жуткий рот всё шире. Он уже не был похож на человека — это было жуткое существо, у которого от Розы оставалась лишь голова, да и та без нижней челюсти. Под ней щупальцами копошились разнообразные языки, одни как присоски, другие, как когтистые крюки, третьи с глазами, плававшими словно желтки в маслянисто-кровавой жидкой коже. Он надвинулся на туристов и, не обращая внимания на ножи, принялся рвать на них одежду, кожу, плоть, и ломать кости, затягивая языками куски их разодранных тел внутрь своего, кишащего языками рта, и там пережевывать.
Разум Лёнчика растворился в нестерпимой боли, свет померк, звуки и запахи загустели и, слившись в непроглядную черную вату, заполнили собой всё. Последняя рана страдания кольнула резью под сердцем и погасла, когда тело погибло.
— Да, я конечно шутить, — произнёс Роза, — неужто вы поверить?
— Фух, — весело выдохнула Маша, — это, наверное, Рамадан на тебя так действовать, мы сегодня вечером видеть таксиста, у него тряслись руки, он сказал, что не ел весь день. Как так можно? На, съешь еще арбуз.
Лёнчик снова оказался в нормальном мире, без боли и страха, и всё вокруг было прежним. Дрожащей рукой он дотянулся до бутылки с водой, наполнил стакан и выпил. У него началась икота. Он внимательно посмотрел на Розу, тот по-прежнему был в очках, белоснежно улыбался. Кожа у него замечательная, волосы отличные. Роза поймал на себе этот взгляд, и обратился к Лёнчику.
— Ведь это бред, что я могу отменять прошлое. Разве мочь человек, — он сказал «человек» как-то особенно, с усилием, — жить в другой время, который идёт… — он замялся, подбирая нужное английское слово, и не найдя его, продолжил, — не параллель с настоящим? Нет, я такой не мочь. Пошутил. Давайте арбуз.
Лёнчик, словно во сне, точно это был не он в своём теле, протянул ему дольку.
— Пожалуй, нам пора, — произнёс он, кивая Маше, — у нас еще дела намечались.
— Ах да, — она вскочила, — у нас были еще дела на вечер, спасибо, что нашел время с нами пообщаться, если хочешь, можешь доесть арбуз, или ты хочешь готовить свою Рамадан-еду?
— Спасибо, — произнёс Роза, — было интересно с вами пообщаться, это было… — он задумчиво облизнулся, — вы мне очень понравились.
— Ха-ха, — рассмеялась Маша, — ты тоже нам понравился. Было весело, спасибо.
Через пару минут всё произошедшее стало казаться Лёнчику сном, как бывает, когда просыпаешься, и в первые минуты возвращения в явь, виденное до пробуждения кажется реальней самой реальности, потом оно мутнеет, тускнеет, распадается на волокна и уносится прочь, в забвение и пустоту, чтобы раствориться в ней без следа и навечно. Это действительно похоже не время, которое «не параллельно», то есть перпендикулярно, события происходят в нём, множество их проносится за какое-то крохотное мгновение, целая жизнь может уместиться в одну единственную крупинку, неизмеримо мелкую корпускулу реального времени, того самого, в котором мы все привыкли жить. Но ты пережил её, эту крупинку, впитал в себя её суть, пережил её по-настоящему, словно она была реальной, и воспоминания о ней, если сразу же не утонут, в памяти остаются надолго. А что такое жизнь, если не последовательность подобных воспоминаний, с которыми ты продолжаешь жить, и которые время от времени перебирашь? И разве так важно, настоящие они или выдуманные, случались ли они на самом деле или их принесла с собой та самая, неразличимая в реальности корпускула выдуманного, ненастоящего времени?