– Быть может, ты доставишь себе это удовольствие. Раз он подобрал колбасу, значит, я делаю вывод, он побывал там, где ты ее выбросил. Что он там искал? Его жена сказала, что он ушел посмотреть медвежий след, но это неправда. Он знал, что мы приедем, и нетерпение погнало его нам навстречу. Значит, его интересовало наше прибытие; к тому же он думал, что, пока его нет, мы куда легче обнаружим Мубарека, видеть которого нам не следовало. Можно предположить, что эти негодяи обещали ему часть денег, которые добудут, убив нас.
– Пусть он утрет себе рот несолоно хлебавши. Я скажу тебе, сиди, что мы очень цацкаемся с этими людьми. Нам обязательно надо их перестрелять; люди только спасибо нам скажут за это.
– Ты знаешь, что я об этом думаю. Я ведь даже стрелял в них. Мубарек умирает от двух моих пуль. Но нападать из засады я не стану. Это было бы убийством. Если же они нападут на нас и будут угрожать нашей жизни, мы станем отбиваться от них всеми способами.
Мы подошли к огню; возле него уже собрались все остальные. Конакджи воткнул в землю две рогатины, а теперь, взяв еще один сук, игравший роль вертела, нанизывал на него огромный кусок конины. Если он полагал, что мы разделим с ним трапезу, то ему следовало расстаться с этой иллюзией. К счастью, у нас с собой был небольшой запас еды, которого кое-как хватило бы на этот вечер.
Когда торговец углем увидел, как мы ужинаем, в нем взыграл такой аппетит, что он не в силах был дождаться, пока конина прожарится. Он пошел в дом, позвал жену и… захватил с собой злополучный сверток. Оба уселись у костра. Он размотал тряпку; верно, в нем лежала колбаса. Он поделил ее, правда, очень неровно; его жена получила меньшую часть, а он – большую. На вопрос конакджи, откуда он раздобыл колбасу, тот пояснил, что привез ее после одной из торговых экспедиций. Он мог ее есть, ибо не был магометанином. И оба принялись уплетать ее с нескрываемым удовольствием. Халеф внимательно смотрел на них. Он рад был бы отпустить реплику, но не мог же он себя выдать.
Из дома все доносились стоны и всхлипы Мубарека, смешиваясь с отдельными воплями ужаса. Казалось, что человека подвергают пыткам. Его сообщники ничуть не волновались. Я попросил женщину взглянуть на него и дать ему воды, но в эту минуту жаркое было готово и ей было уже не до больного. Тогда я сам поднялся с места, чтобы войти в дом.
Стоило мне только встать, как Мубарек испустил такой ужасный вопль, что меня обдало холодом. Я хотел поспешить к нему, но тут он сам появился в дверях и закричал:
– Помогите! Помогите! Все горит! Я в огне!
Он устремился к нам. Лихорадочное возбуждение лишь подчеркивало слабость его сил. Через несколько шагов он остановился, тупо уставился на огонь и в ужасе проревел:
– И здесь пламя! Всюду пламя, здесь, там, тут! И внутри меня все горит, горит, горит! Помогите! Помогите!
Здоровой рукой он рассек воздух, а потом тяжело рухнул наземь; вновь послышался тихий, но раздиравший душу стон.
Мы подняли его, чтобы вновь отнести в комнату, но с трудом могли его удержать, ведь он считал нас злыми демонами и отчаянно отбивался от нас. Когда мы занесли его в дом и положили на подстилку, он побледнел и закрыл глаза.
Впрочем, вскоре он опять начал все сызнова; это было невозможно выдержать. Он долго не успокаивался; тогда я снова зашел в дом, чтобы взглянуть на больного. Он лежал в потемках; я зажег лучину и посветил ему в лицо.
Его глаза расширились и пристально посмотрели на меня. Он снова пришел в сознание и узнал меня.
– Собака! – прошипел он в мой адрес. – Значит, ты прибыл? Да проклянет тебя Аллах!
– Мубарек, – серьезно сказал я, – подумай о себе. Еще до восхода солнца ты предстанешь пред Вечным Судьей. Ты сумеешь признаться ему в своих грехах? Раскайся в них, и проси Аллаха о пощаде и милосердии!
– Дьявол! Ты мой убийца. Но я не хочу умирать, я не хочу! Я хочу увидеть, как ты, ты, ты умрешь!
Я опустился рядом с ним на колени, держа в руке горшок с водой, из которого хотел его напоить. Он сделал быстрое движение и вырвал нож у меня из-за пояса. Так же быстро он нанес удар. Он ранил бы меня в грудь, если бы я не парировал удар глиняным горшком. В следующий миг я снова вырвал у него нож.
– Мубарек, ты и впрямь ужасный человек. Даже в последнее мгновение ты пытаешься обременить свою душу еще одним кровавым деянием. Как ты знаешь…
– Молчи! – взревев, прервал он меня. – Почему у меня этот жар! Почему я так слаб, что ты можешь отнять у меня оружие! Послушай, что я тебе сейчас скажу!
Он медленно выпрямился. Его глаза сверкали, словно глаза пантеры. Я невольно отшатнулся.
– Ты меня боишься? – осклабился он. – Ужасно иметь меня своим врагом!.. Аллах, Аллах, все опять так и жжет! Я вижу огонь. Он приближается, приближается; все горит… горит!
Он опустился и снова завыл. Сознание его померкло; лихорадка опять одолела его. Запах в комнате был невыносимым. Выйдя на свежий воздух, я глубоко вздохнул, но не одно лишь зловоние было тому причиной.
Когда видишь человека умирающего в столь бедственном положении, такое забыть нельзя. Еще и сегодня меня охватывает ужас, когда я вспоминаю тот вечер. Каков же бывает человек, преступивший все заповеди Господни!..
Мои часы показывали ровно десять часов. Поскольку турки отсчитывают часы от заката солнца, который наблюдался в тот день в половине восьмого, то по тамошнему исчислению была половина третьего. Мы напоили лошадей в речке и отвели их в сарай.
– Господин, где нам остаться: мне, моей жене к конакджи? – спросил хозяин.
– Ступайте к лошадям, – ответил я.
– Нет, нет! Ты же сам сказал, что медведь, возможно, прокрадется к сараю. Мы направимся в комнату, а если придет медведь, то спрячемся под крышей и лестницу уберем наверх. А Мубарека пусть он сожрет.
Под «лестницей» он имел в виду бревно с прорезанными в нем пазами. Оно стояло в комнате; над ним находился настил из жердей, служивший потолком.
Мы потушили костер; этим троим ничего не оставалось, как удалиться в комнату. Оско и Омар направились в сарай, к лошадям; я объяснил им, как следует действовать.
Потом отправились и мы с Халефом. Тот заранее проверил, не даст ли его ружье осечки. Я взял с собой лишь «медвежебой»; карабин против такого медведя был бесполезен.
– Должно быть, когда мы придем, этот тип уже будет там, – заявил Халеф. – Тут так мрачно, что мы увидим его, лишь подойдя к нему вплотную.
– Именно поэтому нам не надо сейчас идти напрямик. Ветер дует с этой стороны, и он непременно нас почует. Мы пойдем окольным, путем и, сделав крюк, появимся с другой стороны.
Мы так и сделали. К месту засады мы пробирались крайне осторожно, боясь столкнуться с медведем еще по пути.
Мы держали ружья наизготовку и иногда останавливались, чтобы прислушаться. Если медведь уже пробрался к лошадиным ребрам, то мы уловили бы чавканье и треск разрываемых костей. Однако не доносилось ни единого звука, кроме тихого шума ветра в кронах деревьев.
Наконец, мы подобрались так близко, что стоило заглянуть за угол и мы увидели бы остатки туши. Медведя там не было. Тогда мы вскарабкались на соседнюю скалу. Она была вдвое выше человеческого роста и защитила бы от нападения зверя. Камень густо порос мхом. Мы улеглись на эту удобную подстилку и стали ждать…
– Сиди, – шепнул мне Халеф, – не лучше ли было бы держаться поодиночке?
– Конечно, лучше; мы могли бы напасть на медведя с двух сторон.
– Давай так и сделаем!
– Нет, ты же недооцениваешь опасность, а это всегда ошибка. Ты слишком уверен в себе, а значит, легко допустишь оплошность. Я требую прежде всего, чтобы ты стрелял лишь по моему разрешению.
– Ты хочешь выстрелить раньше меня?
– Да, потому что моя пуля непременно пробьет его шкуру, а вот насчет твоей очень сомневаюсь.
– Мне очень жаль, сиди, ведь мне хотелось сразить медведя. Что славы мне рассказывать Ханне, прекраснейшей среди жен, о том, как ты прикончил медведя? Мне хочется сказать ей, что он пал от моей пули.