– Да, он мне полностью доверяет. Он мне все говорит, и я знаю точно, что ты человек конченый!
– Да, я мог, конечно, себе представить, что Жута знает все и…
– Жута? – перебила она. – Это не я!
– Не лги! Кара-Нирван признался, что он и есть Жут.
– Это неправда! – испуганно воскликнула она.
– Я не лгу. Он решил признаться, когда на собрании старейших жителей деревни, я сказал ему, что он трус.
– О Аллах! Да, он такой! Он не терпит упреков в трусости. Лучше он опозорит себя и нас, сознавшись в преступлении!
– Что ж, эти слова вторят его признанию. Вообще-то я не хочу иметь дело с вами, женщинами, но ведь ты – его доверенное лицо и, значит, сообщница. Ты разделишь его судьбу, если не побудишь меня обращаться с тобой кротко.
– Господин, я не имею к этому никакого отношения!
– Очень даже имеешь! Ты долгие годы жила с преступником и разделишь с ним наказание. Жут непременно будет казнен.
– О Аллах! Я тоже?
– Конечно!
Все три женщины вскрикнули от страха.
– Теперь вы можете выть, – продолжал я. – Лучше бы вы раньше прикрикнули на самих себя! Или вы впрямь думали, что Аллах не явит ваши злодеяния взорам людским? Я говорю вам, что вы растеряли всех сообщников, а некоторые из них даже лишились жизни.
Обе старухи принялись заламывать руки. Жута какое-то время оцепенело смотрела перед собой, а потом спросила:
– Ты говорил раньше о кротости. Что ты имел в виду?
– Я думал, что стоит судить тебя снисходительнее, если на то найдется причина.
– И что же за причина должна быть?
– Откровенное признание.
– Мой муж уже признался. Вам остается только спросить его, если вы чего-то не знаете.
– Верно. Я вовсе не собираюсь подвергать вас допросу и выжимать из вас какие-то признания. Следствие будут вести в Призренди, а я в нем стану участвовать лишь в качестве свидетеля. Но от моих слов очень многое зависит, и ты можешь постараться, чтобы я замолвил за тебя слово.
– Так скажи, что я должна делать!
– Ладно, я буду откровенен с тобой. Я и мои спутники прибыли из далеких стран. Мы вернемся к себе домой и больше никогда не приедем сюда. Поэтому нам в общем-то все равно, кто тут пострадал из-за вас и наказали ли вас за это. Зато нам не все равно, что вы тут против нас затевали. К счастью, мы остались живы-здоровы и потому склонны к снисхождению, если только нам возместят ущерб, что мы понесли. Ты можешь нам в этом помочь.
– Насколько я знаю, никакого ущерба ты не понес.
– Ты, кажется, и впрямь очень хорошо разбираешься в делах мужа. Да, косвенный ущерб я не хочу подсчитывать. Но вы ограбили англичанина, а также купца Галингре. Я надеюсь, отнятое у них пока еще есть у вас в наличии?
Она задумчиво потупила взор, но ничего не ответила. Черты ее лица волновались. Было видно, что в ее душе происходит какая-то борьба. Впрочем, я не надеялся, что борьба окончится в мою пользу. Времени на пространную беседу у меня не было, поэтому я настойчиво повторил свой последний вопрос.
Она медленно подняла взор, по-особенному, загадочно посмотрела на меня и ответила:
– Да, господин, я думаю, это все еще есть.
– Но где?
– В конторе моего мужа.
– Как, остановись?! – испуганно крикнула ее мать. – Ты впрямь хочешь предать мужа? Ты отдашь все, что стало вашим имуществом?
– Тихо! Я знаю, что делаю, – ответила дочь. – Этот человек прав. Мы были не правы и понесем наказание, но чем скорее загладим случившееся, тем мягче будет кара.
Как же быстро она встала на путь исправления! Мог ли я верить ей! Это невозможно! Кроме того, мне совсем не понравилось выражение лица, с которым она говорила. Она успела кивнуть обеим старухам, успокаивая их, и вдобавок мигнула.
– Где же находится контора? – спросил я.
– На той стороне улицы, на постоялом дворе. Ты увидишь надпись над дверями.
– И, конечно, вещи и деньги убраны туда, да еще и припрятаны?
– Да. Такую добычу не положишь в шкатулку.
– Опиши мне тайник.
– Ты увидишь, что на стене висит касса. Сними ее; за ней, в стене, имеется отверстие; там ты найдешь все вещи, что отняли у англичанина и купца.
– Если ты обманешь меня, то лишь сделаешь хуже себе. Впрочем, я знаю, что здесь прячутся двадцать четыре человека и они должны расправиться с нами.
Она побледнела. Мать и тетя вскрикнули от ужаса. Хозяйка гневно глянула на меня и промолвила:
– Господин, тебе солгали!
– Нет. Мне никто это не говорил, поэтому мне не могли солгать. Я сам их видел.
– Тогда ты ошибся.
– Нет, я знаю точно, что они находятся здесь.
– И все же это не так. Да, я признаюсь, что примерно столько человек готовы выступить против вас, но они сейчас не здесь, а у сторожевой башни.
– Они все еще там?
– Да. Они думали, что вначале вы пойдете туда и лишь потом заглянете на постоялый двор.
– Они на лошадях?
– Нет. Какой прок от лошадей в сражении с вами?
– Хорошо. А где ваши слуги?
– Тоже с этими людьми. У нас двенадцать слуг; столько верховых людей нам нужны для торговых операций.
– А другие двенадцать?
– Здешние люди.
– Они помогают твоему мужу именно как Жуту?
– Да.
Она отвечала быстро, не раздумывая; в ее голосе и выражении лица чувствовалась огромная откровенность. Но я не мог и не вправе был ей доверять. Я понимал, что было бы напрасно расспрашивать ее дальше. Ведь она до сих пор, видимо, так и не говорила мне всей правды. Поэтому я поднялся с ящика и сказал:
– Судя по твоей откровенности, я могу просить судей о снисхождении к тебе. Я сейчас пойду вниз. А вы не покидайте это помещение. Если что-то будет не так, как вы мне сказали, то не рассчитывайте на милость.
– О господин, я уверена, что все так, как я сказала. Поэтому, быть может, вы вовсе освободите меня от наказания.
Это звучало так честно и прямодушно! Эта женщина была на удивление горазда притворяться. Возможно, она превосходила меня в хитрости.
Когда я спустился, все остальные еще находились в сенях. Жут встревоженно поглядывал на меня, но ничего не мог прочесть на моем лице. Я говорил, что мы хотели направиться на другую сторону улицы, на постоялый двор. Штиптары, ждавшие нас здесь, все еще сидели на лошадях. Никаких враждебных выпадов против них не было. Когда мы достигли постоялого двора и постучались в ворота, нам опять никто не открыл. Я велел Жуту отворить их; он вновь отказался. Тут мне вспомнился пароль, который я услышал от возчика в Остромдже. Я снова постучал и крикнул:
– Откройте! Бир сирдаш! Близкий друг!
– Бир аздан! Сейчас! – ответил кто-то за дверью. Засов, запиравший дверь изнутри, был отодвинут; дверь открылась. За ней стоял слуга. Увидев нас, он испуганно замер.
– Глупец! – гневно цыкнул на него Жут.
Мы проникли внутрь; впрочем, с нами сюда ворвалась и большая часть толпы. Я велел людям оставаться снаружи; напрасно. Они устремились внутрь, благо ворота были широки. Становилось опасно. Я подал знак шестерым штиптарам; они подъехали на лошадях и принялись теснить толпу. Так они отрезали людей, вошедших внутрь двора, от остальных, стоявших снаружи.
Оттуда доносились громкие крики недовольных, но мы заперли ворота на засов, а потом я обратился к людям, приказывая оставаться на том же месте, где они находились. Штиптары выстроились у ворот, дабы никто не вздумал открыть их. Мы же двинулись дальше. Двор окаймляло невысокое, длинное здание; оно образовало переднюю сторону этого квадрата; такое же здание служило другой его стороной; третью и четвертую стороны квадрата образовали высокие стены. Напротив нас, вдоль третьей стороны, параллельно друг другу тянулись шесть построек, – длинных, невысоких и узких; они напоминали зубья гребенки. Казалось, это конюшни. Они стояли к нам фронтонами, а другой фронтонной стороной прислонялись к стене. На одном из фронтонов я прочитал слово «Jazlyk»; над ним была начертана турецкая буква «даль». Что она значила, я не знал. Слово «Jazlyk» переводилось как «контора». В ней находилась упомянутая касса.
Сперва я послал Халефа, Омара и Оско обследовать все эти здания. Я остался с «отцами деревни» и Жутом; с него нельзя было сводить глаз.