- Я больше не хочу есть эту дрянь, мам.
- Грарарарар, - сказал папа.
- Вот видишь, Филлип, ты расстраиваешь своего отца. Ты знаешь, сколько ему приходится работать днями и ночами, выслеживая живых, чтобы у нас на столе было свежее мясо? Это нелeгкая работа, сынок. Посмотри на него, он двигается не быстрее одноногого калеки, а большинство оставшихся людей хорошо вооружены и практически все из них уже в курсе, что нужно целиться в голову.
Филлип встал.
- Мне не нравится эта еда. Мне не нравится еe вкус. Мне не нравится еe запах и больше всего, мне не нравится есть ребят, с которыми я когда-то ходил в школу. На прошлой неделе мы съели моего лучшего друга Тода.
- Мы - живые мертвецы, сынок, это то, что мы делаем.
Отец Филлипа пожал плечами и потянулся к тарелке ребeнка. Он вывалил еe содержимое на край стола, а затем резко кивнул головой, вонзая в еду верхние зубы. Единственный способ, которым он мог кусать.
- Я больше не хочу быть зомби, мама.
- У нас нет выбора, Филлип.
- Ну, значит, я буду есть что-нибудь другое.
Филлип полез под стол и достал пластиковую коробку.
- Это, что ещe такое?! - требовательно спросила мама. - Я слышу запах испорченной пищи.
- Это Вальдорфский салат[9].
- Филлип!
- Прости, мам, но это то, что я буду есть с сегодняшнего дня. Здесь яблоки, сельдерей, грецкие орехи и медово-лимонный майонез.
- Я запрещаю!
- Грарарарар, - согласился папа.
- А мне всe равно! - закричал Филлип. - Я - веган, мам! В-Е-Г-А-Н. И ты ничего не сможешь с этим поделать.
Он бросил коробку с салатом на стол и, стеная, зашаркал прочь.
Папа засунул кусок двенадцатиперстной кишки себе в горло и похлопал жену по заднице.
- Грарарарар.
- Я знаю, дорогой, но что ж мы можем сделать? Оторвать ему голову и съесть еe завтра на обед?
- Грарарарар.
- А вот это хорошая идея. Пойду-ка, возьму дробовик.
Мама, хромая, поплелась к оружейному шкафу.
- Вальдорфский салат! Не в моeм доме!
Перевод: Грициан Андреев
"ОБЪЯТЬЯ"
Написано еще в колледже, когда я думал, что хорошая писанина должна звучать цветисто, а образность важнее сюжета. Я был неправ по обоим пунктам. Просматривая эту коллекцию, я не могу не заметить, как много моих историй имеют какую-то религиозную основу или подтекст. Вот что происходит, когда тебя воспитывают католиком.
Она приходит ночью.
Я выдвигаю кресло-качалку на балкон, чтобы понаблюдать за ней, старинной вишней, которая скрипит и протестует так же, как мои старые кости. Отсюда открывается потрясающий вид на мой задний двор; живые изгороди, подстриженные под леденцы, фонтан "херувим", вечно плюющийся водой, океан вдалеке.
Солнце лениво кланяется и уходит, разбрасывая оранжевые и фиолетовые пальцы по моим акрам густого газона. Много лет назад это были коктейли с шампанским и крокет. Теперь я даже не могу вспомнить, когда в последний раз гулял по территории. Один знакомый, покойный, как и большинство, однажды описал мужчин как прекрасный односолодовый напиток - жгучий и незрелый в молодости, смягчающийся с возрастом.
Наконец-то я стал вкусным.
Портрет моей юности висит над камином: суровое лицо и брови смягчены решимостью. Брови, которые поседели, стали кустистыми и не имеют направления.
Когда-то я бы не согласился ни на что меньшее, чем сокрушить всю оппозицию.
А теперь я соглашусь на немного меда в свой чай.
Я смотрю, как опускается туман, мягкое, неземное одеяло, мерцающее в огнях моего двора.
Она всегда приходит с туманом, и я чувствую, как учащается мой пульс, согревая меня. Я сбрасываю одеяло со своих колен - оно мне больше не нужно.
Первый взгляд на нее - это волшебство. Благоговение и удивление - чувства, известные только молодежи и мне. Стоит больше, чем я когда-либо зарабатывал. Она одета в полупрозрачно-голубое, цвета луны, одеяние, которое колышется, как шелк. Ее лицо всегда умиротворенное, движения уверенные, и я одновременно очарован и умиротворен. Ее танец - это природа и жизнь, приливы и отливы. Медленные, томные повороты и удобные позы, руки всегда манят, мелодия, известная только ей.
Под моим балконом она останавливается и улыбается, как делала это много лет.
- Потанцуй со мной.
Сегодня вечером я это сделаю.
Я хватаюсь за подлокотники своего кресла-качалки скрюченными руками и, дрожа, поднимаюсь на ноги. Тысячи болей, которые терзают мои дни, таблетки от рвоты, которые заставляют меня биться сильнее, беспокойные ночи - все это сведено на нет моей решимостью. Наконец-то у меня есть силы осознать, что у меня их не осталось. Рука была разыграна и сброшена.