Но и это — неважно. Главное, чтоб не было ваших стен из железа, бетона, камня, дерева.
А будет пусть только ее дом. Она крикнула мне:
— Там дверь, входи!
Я дернул на себя дверь. И на меня обрушились потоки дождя. «Вот он, потоп», — подумал я.
Когда я пришел домой, то узнал, что отец и мать мои уже умерли, что на земле было много горя и страданий, что я уже немолод, почти старик.
Потом я переоделся. Я кому-то позвонил. И мне кто-то позвонил. Я вышел на улицу — было солнышко, людно, и я незаметно растворился в толпе.
ВВЕРХ — ЗА ТИШИНОЙ
Время распределялось так: ступенями, и по ступеням шаг за шагом, шаг за шагом... Но ступени не то что каменные, а не поймешь, из чего сделаны, кое-где и скользкие, так что нога норовит соскочить, и полетишь за милую душу в бесконечность — это тут запросто. А зачем мы поднимались, тоже не определишь, причина какая — вроде надо... и еще — слух, весть нам была — там, в этой временной высоте — исключительная радость: разлита тишина. Уж не знаю, в чем она там разлита и как содержится, но говорят, будут всем давать. Даже исключительно без всяких денег, а просто кто чего захватит: кувшин, ведро — пожалуйста, только до верха дотащись, до самого верха.
Там, говорят, сад хороший, яблоневый или грушевый, точно никто не видел. И будто посреди сада заседает сам Комитет, который и распоряжается насчет выдачи... В детстве мы мечтали не о тишине, а о хлебе насущном, который был плохо испеченный. Из крапивы. И в него добавляли конского навоза. Хлеб вяз на зубах, застревал в горле, но уже тогда ступени времени тревожили нас.
Мой товарищ, Витька Коряков, у него еще тогда была собака, похожая на лайку, только очень маленькая, и мы с ней играли, ее звали Тобик. И Витька Коряков говорил, что он обязательно отправится туда, по этой лестнице, как только подрастет, потому что маленьким не добраться, — столкнут вниз. Мы знали, что многие срывались, соскальзывали и исчезали в бесконечности. Но Витька очень хотел и меня подбивал, укреплял мое сердце надеждой. Наигравшись с Тобиком, мы приваливались к забору и мечтали насчет сада. Сладость тишины мы чувствовали на губах и не говорили о тех, кто исчез в бесконечности.
Вечерами в пыльном городском сквере играла музыка, но не настоящая, а просто люди вместе мычали про себя, и оттого получалась музыка. Здесь, в городке, все было ненастоящим — дома, заборы, улицы... даже родители. Я, конечно, сомневался, что отец — это мой отец, а мать действительно гладит меня по голове, ласкает меня, своего сына. Я верил только в Витьку Корякова и собаку Тобика, уж не знаю почему, а верил. Однажды ненастоящий мой отец сказал: «Ну, значит, я пошел». Я не заплакал, хотя я как-то к нему привык и мне было горько. Он надел военную шинель, будто уходил на войну, а не в бесконечность... Но я-то знал, и его жена, моя мать, тоже знала.
— Береги себя, — нежно сказала его жена, моя мать...
Когда вслед за ним и она ушла — я не заметил.
Исчез и Витька Коряков, и тогда я понял: подступила моя очередь... Я вышел на площадь. Толпа уходящих собралась около неработающей церкви, или здания горсовета, или склада винной посуды... Люди жались друг к другу, некоторые крестились, кланялись зданию, и незаметно, вместе со всеми я начал подниматься по ступеням времени. У меня в руке была маленькая эмалированная коричневая кружка, заранее припасенная. И что удивительно — здесь, на лестнице, даже на нижних ступенях я чувствовал запах сада.
Шаг, еще шаг... Идти не тяжело. По рядам стали передавать бумагу, чтоб написали фамилию, имя и год своего рождения. Я написал... Шаг, еще шаг... Еще вверх... Интересно, из чего, из какого материала сделана эта лестница... Уж очень скоро стали люди падать, соскальзывать, срываться, особенно старики. Мне никого не было жаль. Я старался думать, как, может быть, я совсем один поднимусь наверх. И посреди прекрасного цветущего сада Комитет нальет мне что-то в кружку, и это что-то я буду жадно пить в радости и ликовании постаревшего сердца...
БЕЛАЯ ЯХТА
Неудачник спотыкался. И прежде всего об узкую полоску света, пробивавшуюся между жизнью и смертью.
Свинцовые подошвы его ботинок притягивали всякие несуразности, вроде гвоздей и городских сплетен. А неудачник хорохорился: в уме моем зеленя пшеницы поднимаются гуще, чем у вас на полях... А ночь набивает мою подушку жаркими львятами, и к утру они вырастут в настоящих львов... О, если бы... Неудачник поднимает глаза к небу, а потом опускает их к земле, да так неловко, что шляпа падает с головы, летит в какие-то тартарары — оттуда разве достать? И если в средние века кто горшок с помоями выливает со второго этажа, то обязательно ему на голову. И во все времена если где стреляют, то пуля обязательно попадает в неудачника. И он уходит, мертвый или живой, да нет, живой. Множество способов перепробовал неудачник, как перебраться в иной мир: кидался под гусеницы танков во время больших и малых войн и военных маневров, участвовал в тайных заговорах, которые были обречены... Неудачнику всегда чуть-чуть везло. И в далеких глубинах души ему чем-то нравилась жизнь.