Нет, мне даже не жалко его стало, а просто я представил вдруг себя на его месте, с такой же глупо-растерянной физиономией, в этом трухлявом заброшенном доме с сырым крысиным и гнилым запахом подполья, и потом в миг его позора.
Подошел и перерезал.
И сразу отвернулся, чтобы не видеть, как он выпутывается и выбирается отсюда. Только слышал удаляющийся топот. Деру он дал здорово — боялся, наверно, что я передумаю. Не доверял. А может, подозревал новую провокацию.
Это уже потом, позже, я понял, что было в нем нечто, меня притягивавшее. Я ведь и к музыке, доносившейся из-за двери их квартиры, когда он занимался, прислушивался. Одна и та же мелодия, много раз. Оборвется — и снова, еще и еще. Вроде надо идти, а стоишь и прислушиваешься. Слушаешь, как он там. За пианино. Пальцами.
Он вдруг, тонко улыбнувшись, предложил зайти к нему — распить бутылочку токайского (так и сказал: пошли разопьем). Прорезался вдруг. Снизошел.
«А помнишь, как ты меня освободил — в том заброшенном доме? — спросил, разливая в хрустальные фужеры золотистое токайское. — А я отлично помню», — сказал на мое пожимание плечами.
«Ты тогда сдрейфил здорово», — сказал я.
«Да нет, не в этом дело...», — задумчиво проговорил он.
Мы выпили.
«Ты не ожидал...»
«Пожалуй. Но это была не просто неожиданность...»
«Что же?»
«Ну, наверно, я внезапно понял, что мир устроен, мягко говоря, не слишком гармонично и справедливо. Подозревал, но не был уверен. А тут...»
«А тут я тебя отпустил...»
«Да, можно сказать, не дал миру завалиться до конца. Все-таки справедливость была.»
«Я не стал стрелять...»
«Да, ты не стал стрелять. Ты опустил винтовку и отвернулся. Беги, тихо сказал ты, глядя в сторону. Быстрей! И закурил папиросу.»
«Я слышал, как ты заметался, бросился сначала в одну сторону, потом в другую, пока наконец не догадался отодвинуть доску в заборе.»
«Было очень темно. А потом я услышал выстрел...»
«Разумеется. Это я выстрелил, чтобы они услышали и подумали, что все кончено.»
«А знаешь, о чем я думал, когда стоял лицом к стене (грязная, с кровавыми подтеками)? За что?»
«Ну, ты молодец! Некоторые в этот момент ни о чем не могут думать. С ними что-то такое происходит, отчего они только пялят глаза и разевают рот, словно выброшенные на берег рыбы.»
Одну бутылку мы прикончили быстро. Он достал вторую.
«А все-таки, почему ты это сделал?»
«Выглядел ты действительно жалко: тощий, кожа да кости. Настоящий доходяга! Ты бы точно не выжил.
«Другие были не намного лучше.»
«Это верно. Другие были не лучше. Но они и были — другие. А у тебя очки были на веревочках...»
«Ты сказал: вот этот будет истопником.»
«В твоем деле было написано: дед — профессор, отец — врач, мать — учительница. Ты не должен был выжить».
«А я и не хотел. Я устал.»
«Это было заметно.»
«У меня были обморожены ноги, из-под ногтей сочился гной.»
«Дед твой умер своей смертью, отец тоже. В наше время это редкость. Ты тоже уцелел. Должно же это что-то значить?»
Потом он вдруг предложил: ну к лешему это токайское, хочешь водки? Полез в холодильник, двухкамерный, финский (неплохо жили — не боялись, заграницу, наверно, ездили), достал бутылку «Столичной» с красно-белой этикеткой, колбаски копченой нарезал, шпроты открыл. Помнил, значит. Только все равно ни на черта никому не нужна была его философия — сплошной обман и мозговая засирка.
Прикончили мы с ним и эту бутылку.
Он сильно забалдел, раньше-то все больше токайским, видно, баловался, голову то и дело стал ронять на грудь, как будто задумываясь тяжело или засыпая. Доели колбасу. Догрызли миндаль. Доели апельсины...
Я потряс его за плечо.
«Ну все, вставай профессор! Давай, пошли!»
Он тупо уставился, но, что-то сообразив, стал медленно подниматься.
На улице было пустынно. Я приказал: «Давай, беги! беги, кому говорят!» — и подтолкнул его в спину.
До него дошло. Пошатываясь, он неловко затрусил на подгибающихся ногах, вот-вот упадет... Жалкий был, весь какой-то опущенный. И ничего не стоила вся эта его гребаная философия-методология, весь этот его гнилой э...экзист... в общем дерьмо!..»
Глухо бухнули выстрелы.
ВОРОНА
Она говорит, что выбросится из окна. Выбросится, выбросится...
А мы ей не верим.