А привыкнув к разным именам, я и вправду научилась превращаться. И так надоело быть сукой, что я то в лошадку, то в медведицу, то в львицу, то в девицу — а все равно все меня видят и говорят: нельзя жить собачьей жизнью и быть свободной от нее. Как раз середина зимы была, и меня осенило.
Я пошла белой вороной по белому снегу.
И снег был круглый, как Земля, но, чем ближе к весне, тем уже: дорогой, потом колеей, потом тропкой, и она привела к дому. Это был черный дом, дом стаявшего снега, обуглившегося света, дом, стены которого как-то подрагивали, шевелились. Из него торчала труба, дымоход — единственное отверстие, которое приглашало внутрь. В этом черном пространстве я, белая ворона, оказалась как бы в центре внимания, в слепящем прожекторе, под оком всевидящим. Никого не было вокруг, и ничего не происходило, но ощущение пристальности, как на Страшном суде, вынуждало оправдываться, то есть как-то реагировать на пространство, куда-то убраться, не торчать этим нелепым белым пятном, — и я полезла в трубу.
Я провалилась внутрь, вся в саже, и шлепнулась прямо на дерево, на стол с клейкими черными листочками, с черными лаковыми блюдцами, с прозрачно-черными цветочками, тонкого фарфора чашками.
«Здравствуй, черная ворона!» — сказали мне стены.
А я гавкнула по той, еще собачьей, привычке, и вдруг стены разлетелись — они оказались плотно сбившейся тучей черных ворон.
И тут на дереве и на столе листочки и блюдца оказались зелеными, а цветочки и чашки — белыми, и людики, и песики, и букашки копошились вокруг, а меня как будто совсем не было — я просто видела их всех, и всякую шерстинку, и морщинку, и стульчики, и мисочки, и тряпочки, и все детали их живого натюрморта, в котором совершенно всё стало моим, и уже не надо, чтобы что-то в особенности стало моим или мной.
Вот почему я не подаю никакого голоса, знака, и рассказ мой касаться мог кого-нибудь совсем другого. Вот, например, вижу: воробышек на обочине грустный, я же знаю, он сидит и превращается в белого котенка, чтоб его выкинуло на мороз — белое на белом, а там свора черных кошек, он через дымоход, черным котом — как чирикнет! — кошки перегрызутся, разбегутся, глядишь, в суматохе опять жизнью какой обернутся.
ОТ СОСТАВИТЕЛЯ
«У нас сейчас нет глаза и нет уха для всего этого, — сказал 26 марта 1973 года Михаил Бахтин в беседе с В.Д. Дувакиным о прозаической миниатюре. — Я считаю это, во всяком случае, очень интересно, очень тонко и, в конце концов, считаю, что это и значительно. Но этот стиль, этот характер в литературе... его не знают. Не признают и не понимают». И далее: «В литературе это, конечно, линия определенная. <...> Может быть, итог будет очень поздно, много спустя»[1]. Кажется, он предвидел: подведение итогов отодвинется на конец века.
В настоящем издании собраны короткие, или, по определению Сергея Юрьенена, сверхкраткие рассказы (объемом не более двух тысяч слов). Такие рассказы бытуют в отечественной литературе давно и могут быть условно подразделены на три типа:
1) реалистический рассказ;
2) рассказ-фельетон в жанре злободневной сатиры или юмора (и в манере, например, Антоши Чехонте, сатириконовцев и Зощенко);
3) рассказ в жанре магического реализма.
В антологии представлены тексты только последнего, третьего типа, то есть написанные в духе магического реализма. Термин «магический реализм» применительно к литературе впервые был предложен французским критиком Эдмоном Жалу в 1931 году. Вот что он писал: «Роль магического реализма состоит в отыскании в реальности того, что есть в ней странного, лирического и даже фантастического — тех элементов, благодаря которым повседневная жизнь становится доступной поэтическим, сюрреалистическим и даже символическим преображениям»[2]. Для магического реализма характерно остранение, доведение до абсурда, до карикатуры худших человеческих черт, намеренный анахронизм в истории, размытость географических реалий, сгущение во сне наиболее гротескных проявлений сознания и бытия, притчевость или сказочность композиции. С помощью этих приемов создается — или возникает помимо воли автора — магическая реальность. Литература магического реализма, в отличие от сюрреалистической, часто несет познавательную функцию, не только оперирует с субъективными особенностями авторского восприятия, но и использует их для характеристики личности или эпохи. «Аберрации зрения» у магических реалистов помогают им в этом.