– Вас послушать, синьор, так в Бостоне ни одна женщина не изменяет мужу?
– Есть, конечно, неверные жены, но мы предпочитаем игнорировать их, и уж во всяком случае не воздаем им почестей, как вы это только что проделали самым скандальным образом!
– В Италии, как я вам уже говорил, мы гораздо терпимее к таким слабостям, происходящим от любви. Даже если они приводят к самоубийству. Убить себя из-за любовной драмы – у нас на это смотрят не как на преступление, но как на красивый жест. Традиция, понимаете?
– Нет, не понимаю! Это варварство! Это разврат!
– Успокойтесь, синьор, хоть мы и не осуждаем самоубийство, мы не оставляем безнаказанным убийство, и я обещаю вам, что Эуженио Росси будет отомщен.
Сайрус А. Вильям уставился на своего собеседника, как на сумасшедшего.
– Отомщен? За что? Кому мстить?
– Да убийце же!
– А! Значит, несмотря на показания очаровательной вдовы, вы продолжаете держаться версии об убийстве?
– Я бы даже сказал, синьор, что она укрепила меня в этом мнении.
– С вами, итальянцами, плохо то, что никогда не поймешь, шутите вы или говорите серьезно!
Тарчинини устроился поудобнее в кресле:
– На очень долгом опыте, синьор, мы научились не принимать жизнь слишком всерьез, как это делаете вы. Вы верите в машины, а мы верим в человека. Вы воображаете, что можно проникнуть в тайну преступления с помощью физики и химии, а мы думаем иначе. Для нас убийство – просто один из видов несчастных случаев; для нас это прежде всего человеческая драма. Вы беретесь постичь его посредством техники, а мы пониманием, и в конечном итоге, синьор, я уверен, что варвары как раз вы, потому что признаком варварства может быть не только отсутствие техники, но и засилье ее!
– Ну, знаете ли! Если я вас правильно понял, вы считаете американцев дикарями?
– Вот именно, синьор. На мой взгляд, вы замкнули цикл развития человечества. От варварства каменного века вы пришли к варварству века роботов. Правда, надо отдать вам справедливость: вы опередили весь мир в этом движении к изначальному мраку!
– Надеюсь, вы шутите, синьор комиссар?
– Нет, синьор. У вас богатство, у нас – дух, и это доказывает, что Бог справедлив. Только богатство парализует понимание.
– Что вы такое говорите!
– И докажу. Не будь тут я, вы заключили бы, что Росси покончил с собой, и убийца ушел бы от наказания.
Несомненно, Ромео Тарчинини доставляло удовольствие дразнить американца. Не обращая внимания на раздражение последнего, он продолжал очень любезно и непринужденно:
– Синьор, вы как будто представляете собой цвет Соединенных Штатов по части научной криминалистики, и вот в первом же деле, с которым вы столкнулись здесь, вы впадаете в полнейшее заблуждение, осуждая между тем нашу медлительность и отсталые методы. Признайте, синьор, что это забавно и довольно утешительно для полицейских моей страны, правда?
Не отвечая, Лекок встал, взял шляпу, надел ее и, положив руку на ручку двери, обратился к хозяину со следующей речью:
– Ромео Тарчинини, учтите раз и навсегда, что не для того мои родители произвели меня на свет в условиях самой строгой гигиены, не для того берегли меня от всех детских болезней, не для того я блестяще прошел весь курс наук в Гарварде, чтоб в один прекрасный день стать мишенью для остроумия мелкого полицейского служащего, самодовольного и бездарного!
Тарчинини, в свою очередь, встал и подошел к Лекоку.
– А я, синьор, вырос в лачуге, где нас было семеро в одной комнате, я переболел всеми болезнями, какие может подцепить мальчишка. Я схоронил большую часть своих братьев и сестер, а моя мать в сорок лет была уже старухой. Я учился мало, верь, надо было работать, чтобы платить за учебу и помогать тем из наших, кто еще остался в живых, и вот почему я не потерплю, чтоб какой-то папенькин сынок, который только и потрудился, что родиться на свет, который слишком заносчив и эгоистичен, чтоб понять, каково другим живется, имел наглость меня учить!
Они смотрели друг другу в глаза, готовые сцепиться врукопашную, потом сработали веронские чары. Робкая улыбка тронула губы американца, а добродушная физиономия Ромео приняла свое обычное выражение. В Бостоне Лекок поднял бы шум до небес и дошел бы до высшего начальства, чтоб добиться извинений, но надо иметь и виду, что Сайрус А. Вильям был уже не тот, как прежде, и что итальянская атмосфера уже начала производить над ним свое медленное подтачивающее действие. Он протянул руку своему противнику:
– Простите меня. Я вел себя, как скотина... Да что уж там – как американец!
– Не надо преувеличивать... бывают и хорошие.
– А! Вы меня радуете! Которые?
– Которые происходят от нас!
Они рассмеялись, и Сайрус А. Вильям, приобняв за плечи своего друга Ромео Тарчинини, спросил:
– Не объясните ли вы мне, что заставляет вас думать, будто Росси убили?
Только комиссар собрался было пуститься в объяснения, вошел рассыльный и с преувеличенно почтительным видом протянул Тарчинини конверт:
– От судебного медика, синьор комиссар!
По уходе рассыльного Ромео ознакомился с рапортом. Он с удивлением присвистнул от удивления и поднял глаза:
– Синьор Лекок, знаете, что это были за частицы ткани, налипшие на рану на виске бедняга Росси? Они были слишком грубыми для носового платка, и лаборатория, в которую передал их врач, установила, что они принадлежат к ткани, из которой делают парикмахерские салфетки.
– Да?
Слегка уязвленный Лекок не нашел, что сказать. Тарчинини подошел:
– Понимаете, меня сразу же поразило, что покойный свежевыбрит и выбрит профессионалом... Кто же идет к парикмахеру, собираясь застрелиться!
– Но ведь его жена объяснила...
– Правильно! Мне кажется, в этом деле что-то уж слишком много парикмахеров. Росси каждый вечер ходил к парикмахеру, любовник его жены – парикмахер...
– Значит, и убийца парикмахер?
– Или убийство произошло в парикмахерской.
– Но послушайте, Тарчинини, порошинки вокруг раны доказывают, что он застрелился! Никогда бы он не позволил убийце приставить дуло прямо ему к виску, не оказав сопротивления!
– А может, он не мог сопротивляться?
– Как так?
– Вообразите Росси в парикмахерском кресле. Он закутан в халат, лишающий его возможности двинуть рукой. Парикмахер стоит сзади...
– Он видит его в зеркало!
– Если читает газету, то не видит! Так что парикмахер имеет полную возможность приставить револьвер к его виску и выстрелить прежде, чем тот поймет, что произошло, тем более если убийца замаскирует оружие салфеткой...
Лекок подумал с минуту и, будучи честен не только с другими, но и с самим собой, признал:
– Приношу вам своя извинения, Тарчинини, и благодарю за урок. Значит, это сделал Орландо Ланзолини?
– А это уж другое дело...
– Но, послушайте, все ясно, как день! Даже по словам его жены, Росси подозревал, что она изменяет ему с парикмахером. Он каждый вечер ходил в парикмахерскую, надеясь застать их вдвоем, а может быть, желая изучить своего соперника и понять, что нашла в нем Мика. Тот испугался такого упорного наблюдения и убил его, чтоб избавиться от него и жениться на вдове. По-моему, яснее быть не может!
– Разумеется, если только вы мне объясните, по какой причине синьора Росси не в курсе поступков своего мужа, которого Ланзолини, будь это так, видел ежедневно.
– Так, по-вашему, Орландо невиновен?
– Полегче, amigo! Сейчас я могу сказать только, что его виновность не кажется мне бесспорной.
– Что же мешает вам его допросить?
– Скоро семь часов вечера. Я привык каждый вечер, который посылает мне Господь, пить вермут в "Академии" на виа Мадзини, в семь часов, и не понимаю, зачем изменять своим привычкам, если один из жителей Вероны подвернулся под пулю?
– Но ваш долг...
– Дорогой Лекок, вам что, обязательно нужно разыгрывать из себя профессора морали? Мой долг – найти убийцу Росси. Я его найду, будьте спокойны; а остальное никого не касается.
– Но если Ланзолини, предупрежденный вдовой, бежит?