– Вам показалось, – отвечает голос Иванова. – Должно быть, запомнили, что раньше висел.
– Может быть, – соглашаюсь я.
– Между прочим, – говорит голос, – если уж вы так волнуетесь о деньгах, то я вполне могу вас усыпить, а потом разобрать на органы и продать. Знаете, сколько сейчас стоит хорошая печень?
– Не знаю, – отвечаю я. – Не надо, пожалуйста…
– Я учту ваши пожелания, – соглашается голос. Он сейчас где-то вдали. – Расслабьтесь. Вам хорошо. Вы устали, но это приятная усталость. Вы засыпаете. Вы крепко спите. Я начинаю произносить установки на ваше лечение. Вы сильный, здоровый человек. У вас хорошая память. У вас полное сил тело…
Меня обволакивает темнота. Кажется, я сплю. Мне хочется повернуться на бок, но тело отяжелело и не желает слушаться. Ничего. Вот высплюсь, потом перевернусь.
Я вижу сон. Да, я точно понимаю, что это сон. Из темноты проступают образы. Это похоже на прозрачный шар, заполненный движущимися картинками. Я погружаюсь в него. Меня окружают знакомые люди и предметы. Как странно. Я словно вижу сразу множество моментов жизни. Они существуют параллельно и не смешиваются между собой.
Вот из-за угла выходит Паша Краматорский. На нём чёрное пальто. Оно похоже на тот старый плащ, с которым он не расставался в университете. Но пальто очень старое, потёртое и всё в дырах. Да и сам Паша – старый, обрюзгший, небритый. Под глазом синяк.
– Представляешь, – говорит он, – всё пальто моль изгрызла. Вот ведь паскудная тварь…
Паша уплывает прочь, влево. Какие-то люди в узкой комнатке общаги суетятся, таская в руках пустые бутылки.
– А из-под «Пепси» бутылочки тоже выбрасывать? – говорит Жора.
– Жора, ты идиот! – кричит раскрасневшаяся Надя. – «Пепси» что, запрещено? Винные бутылки в мусоропровод! Сейчас менты придут. Все же видели, что он отсюда прыгнул…
Они носятся туда-сюда. А. Вот и Паша. На лице растерянная улыбка. Прикладывается к горлышку. Я захожу в комнату, пошатываясь. Надя выплывает справа. Лицо испуганное.
– Вовка?! – удивляется она. – Ты же… Ты жив?
– Что-то мне нехорошо, – говорю я.
– У тебя кровушка на лице, – сообщает Жора, невнятно проступающий на заднем плане.
– Ты где был? – спрашивает Надя.
– На улице. Я ничего не помню. Мы много выпили, да? Хочу полежать…
Комната крутится вокруг меня. Кажется, я оказываюсь на кровати. Стукаюсь головой о металлическую трубку. Кажется, я засыпаю. Успеваю услышать голос Нади:
– Ребята… Но если он жив, значит…
Я проваливаюсь глубоко-глубоко. Вокруг бегают дети. Летает мяч. Мяч странный. Чёрный с красными пятнами сложной формы. Да и футбольное поле странное. Чёрное. Обгорелые брёвна. Сломанный обуглившийся забор. Издалека в мою сторону идёт старуха. Глаза добрые, но она делает вид, что сердится. В руках у неё связка огромных ключей.
– Ты что здесь делаешь? – говорит Агатомея. – Заболеешь же.
– Бабушка! – кричу я странным тоненьким голоском. – Сказку расскажи!
– Ну, слушай… – начинает она. – Давным-давно сели мы все на корабль и поплыли в море…
Я вдруг понимаю, что сижу рядом с ней в тёмном деревянном доме. Она продолжает говорить, но я её не слышу. Я встаю. Двигаюсь к выходу. Там светит солнышко. Мимо двери пролетает бабочка.
Внезапно старуха преграждает мне путь.
– Ну, всё, – говорит она. – Регламент.
Она закрывает дверь, вешая на неё огромный чёрный замок. Она запирает замок на большой ключ, а потом оборачивается ко мне.
– Разве я не предупреждала? – говорит она. Всё темнеет. Кажется, я уменьшаюсь в размерах. Я один в огромном пустом шаре, заполненном темнотой. Или шар – просто моя голова? Тогда…
Я открыл глаза. Свет заставил зажмуриться. Всё вокруг было настолько ярким, что я не сразу понял, где нахожусь. Я лежал на спине, в мягкой постели, укрытый тонким ласковым одеялом в белом пододеяльнике, а над собой видел гладкий белый потолок. Белый. Значит, сработало.
Впрочем, я мог бы это понять и не открывая глаз. В моей голове бесилась, скакала и вертелась толпа разноцветных воспоминаний. Какие-то выглядели тусклыми, какие-то яркими, но все были моими. Ну, или казались, но для меня это не играло существенной роли.
Смутными были в основном воспоминания детства. Я помнил деревенский дом, словно бы вросший в землю нижними венцами сруба. Помнил пьяного отца, которого пыталась утихомирить мать, когда он пришёл домой злобный, с бешеными, ничего не видящими глазами. Помнил, как от него воняло водкой и ещё чем-то кислым, помнил его удар мне в висок. Помнил, как я плакал тогда. И плакал, когда его забрали в тюрьму, из которой он уже не вышел.