«Повернули на Ирининскую, заехали в ворота и – приехали!».
Будничный тон рассказа как бы приглашал «на экскурсию» – внутрь зловещего здания, куда был доставлен арестованный диссидент…
«Начали обыск. Какие-то бумаги и подписи – хотя нет, без подписей, я сразу же заявил, что подписывать ничего не буду. Понятые. Какое-то начальство, которое произнесло: „Да, Гелий Иванович, вы изрядное ведро грязи вылили на нас и тут, внутри, и там, за рубежом“ Потом меня повели через двор, завели в двухэтажное здание, в маленькой каморке обшмонали уже донага… Коридор, лестница, коридор, в руках у меня два матраца, лязг замков и – камера. Сосед: чернявый, симпатичный. Я плохо помнил все эти первые минуты, а он, Иван Иваныч, мне потом рассказывал: я походил, осмотрелся, оценил наблещенный паркет и высоту до потолка, метров около пяти (до революции здесь был то ли дешевый отель, то ли бордель), присмотрелся к нему, к соседу, и сказал: „О, здесь можно жить, красота!“. И, придвинув лицо к нему вплотную, заговорщицки бормотнул: „Так что, „подсадной“? Ну-ну!..“
Был он „подсадным“ или нет – не знаю, как не уверен, что „работал“ со мной и второй мой сосед – Григорий Тимофеевич. Черт их разберет…
Ну, вот. И потекла жизнь – да, жить можно, красота! И с первых же дней я стал сочинять вирши…»
Ох, Гелий! – подумал я, вспоминая, как он, сорокалетний, женатый (такой же, как и большинство киношников и журналистов – пьянчуга), влюбился в молоденькую, чуть ли не вдвое моложе его студенточку, как охаживал ее и в конце концов женился на ней. С годами, однако, студенточка стала настоящей советской мадам и ушла от мужа, исключенного из Союза писателей за антисоветские взгляды… Но неугомонный «Гаврила» – уже лишенный средств к существованию, уже изгой, которого вчерашние знакомые при встречах на улице «не узнавали», уже без пяти минут арестант, за которым неотступно следовали филеры – снова влюбился. И снова женился! И вот, пожалуйста: даже в следственной тюрьме КГБ у него на уме – дамы…
Я перелистал страниц десять стихов, сочиняя которые заключенный лечил тюремную тоску: ученических, косноязычных, читать их было неинтересно… И уже вскоре после того, как окунулся в эту рукопись едва ли не с трепетом, я довольно бегло ее просматривал…
«С самого начала я завел со следователем весьма странные отношения: не здоровался, хамил, а в устных и письменных ответах (все ответы в протоколах допросов писал своей рукой) остроумничал и изгилялся, как мог…»
Действительно, странные отношения… На первый же допрос Гелий входит в кабинет следователя, капитана госбезопасности, напевая модную песенку:
Это он – со значением, в том смысле, что «большеголовый и седовласый» капитан Слобоженюк на нем, на его деле, майорской звезды не заработает. Но еще неожиданней – реакция гебиста. Что же – он? Кулаком по столу? Отнять курево, лишить передач, прогулки? Не только ведь офицерский гонор побуждает обломать наглецу рога – служба такая. Не получишь необходимых показаний – какая уж там звезда?? Долго ли строгому начальнику вытурить седого капитана – на пенсию? И тем не менее капитан не вызверился, а только напомнил развязному остряку, дескать, вы, Гелий Иванович, как-никак находитесь в серьезном учреждении, и песенки распевать на допросах у нас не положено. Да еще вроде бы пожаловался (?) заключенному на свой хомут:
– С меня за это, знаете, как стружку снимут?!..
Впрочем, ничего невообразимого не было в том, что Гелия поручили такому захудалому, не вышедшему в чины гебисту. Ибо какой еще выдающийся контрразведчик требовался для дознания по делу, основное обвинение по которому именно в том и заключалось, что преступник не желал скрывать свои преступные мысли: «Ваша конституция – ложь от начала и до конца!..» И если диссиденту поначалу могло что-нибудь показаться необычным в его простоватом и незлобивом по натуре следователе, то – лишь степень бесцветности этого чиновника, который постоянно, изо дня в день бубнил одно и то же: «Да, Гелий Иванович, именно так у нас и положено» или «Нет, Гелий Иванович, так у нас не положено…» Однако же изумляться, даваться диву тоже особого повода не было: обычный продукт советской системы – ничтожество, каких полно и в Союзе писателей, и на любой киностудии, и, по-видимому, – в КГБ…
4
Порой, правда, Гелию казалось, что следователь прикидывается здаким дураковатым бюрократом, «дубогрызом»; хотя, если вдуматься, то с какой, собственно, целью гебист мог взяться играть такую, чуть ли не комедийную, роль?..
Гелий обращался с жалким этим капитаном именно так, как тот заслуживал, не отказывая себе в удовольствии при случае и подразнить следователя:
– Скажите, капитан, вас при входе на работу и при уходе обыскивают?
– С чего вы взяли? Нет, конечно.
– Неправда, еще как шмонают!..
– Что за глупости?
– А вот и не глупости. Меня по дороге к вам на допрос и от вас – шмонают.
– Так это же не меня обыскивают, а вас.
– А вы подумайте: меня ведут к вам и кроме вас я ни с кем не общаюсь. За мной следит вертухай… Значит, шмонают – вас: или я вам что-то несу или вы мне что-то вручили. Разве не так? Вас обыскивают, вас!
Следователь со скрипом посмеялся:
– Шутник вы, Гелий Иванович…
Однажды на допросе раскапризничавшийся заключенный схватил со стола лист протокола, изорвал его в клочки и швырнул в мусорную корзину…
Лицо следователя сделалось каменным. Всему есть свой предел; нашла коса на камень! Офицер молча встал, шагнул к бронированному сейфу, открыл его и достал… Содрогнулся Гелий, не понял сразу… Однако в руках следователя оказался всего лишь навсего – флакон канцелярского клея.
Все так же молча седая голова нырнула в мусорную корзину, капитан тщательно собрал ошметки, разложил их на столе и стал подклеивать. И лишь закончив кропотливую эту работу, сказал:
– Как же вы так, Гелий Иванович? Культурный человек, а такое себе разрешаете? Протокол, хоть и не подписанный, есть документ. С меня за ваши «художества» начальство спросит, и крепко спросит!
Неловко сделалось Гелию за свою выходку: вовсе не имел он в виду унижать пожилого человека; и, полуизвиняясь, заключенный пробормотал: что же вы, мол, меня не предупредили? Я уж не стал бы…
5
Совершенно, необъяснимым однако, в записках Гелия выглядело то, что «странные отношения» сложились у него, оказывается, не только со следователем, а со всеми, решительно со всеми, кто окружал его во внутренней тюрьме КГБ…
Прощупывают два надзирателя-прапорщика грязные носки заключенного, резинку в его кальсонах, а писатель, кинорежиссер – барин – колет им глаза:
– До какой же мерзкой ерунды опустились вы, хлопцы!..
А бравые прапорщики в ответ – ни звука. Скушали. А дальше – больше. Обнаружив во время очередного обыска упомянутые уже стихи (и не просто так – стихи, а зашифрованные?), надзиратели поначалу отложили их в сторону, но потом к тетрадке не прикоснулись и даже не доложили о своей находке наверх, поскольку история эта никакого продолжения не имела…