- Пойдём, покушаешь, а потом в путь.
В общей светлице у печи суетилась красивая женщина, лет на пять старше меня. Простая такая красота, а сердцу милая. Получается, мне около девятнадцати-двадцати... Круглое лицо, носик острый, рот узкий, маленький. Цвет очей разглядеть не удалось, светлый, то ли серый, то ли голубой. Судя по светлому цвету бровей, волосы такого же цвета, накрытые полностью сорокою* - замужние ведь голову полностью покрывали. Считается, что женщина, входящая в дом мужа, должна иметь покрытую голову, ведь в женских волосах заключена чужеродная сила. Правда, наедине с мужем и при детях своих она могла и простоволосой ходить, а вот на улице или при свёкрах и других его родственниках уже не имела права, дабы не наводить мороку на них и не подчинять их своей воле. В наш век уже мало кто знает о сим, но традиции по-прежнему соблюдаются.
- Здравствуй, я Голуба, а ты садись за стол, в ногах правды нет.
- Здравия, люди добрые, - поздоровалась я, но поклониться не осмелилась, всё же права Голуба, ноги меня не держат. - А как я к вам попала?
Жёнка Бера - ся женщина? Да и ребятишки тут -- все темноволосые и светлоокие - мельтешат вокруг. Дети их. Заприметила и старшенького - вылитый отец. Разве что уменьшенный.
Приютили меня здесь временно? Что со мною стряслось, как попала я сюда? Не обидели, в помощи не отказали, благодарна им. Только чем теперь расплачиваться? Растерялась совсем я, не зная, как поступать. На каких правах я тут? Люди добрые, улыбчивые, хотя и скользит в голосе хозяина сила странная, что ослушаться не посмеешь. Да и в своём праве они, ведь сколько я тут лежала, в беспамятстве, и кормили, поили, и ухаживали. Уважение к ним испытывала я, а ещё видела, что в очах хозяев тепло стоит. Семья ладная да любящая...
Муж с женой переглянулися.
- Ты садись, поешь, поговорим после. Всё одно идти вместе будем, - Бер сказал, подтолкнув слегка меня к лавке. Осмелела совсем чуточку, послушалась главы семьи. Ведь негоже так вести себя у чужих людей.
За едой большую часть времени молчали. Дети отца беспрекословно слушались, чего не скажешь о их матери, но стоило хозяину бросить один суровый взгляд, и все тут же прекращали канючить.
После завтрака хотела помыть я посуду, но дети наперебой побежали сами помогать маме. Старшему сыну, Снежику, было лет семь. Он руководил остальными двумя детками, и те, что удивительно, подчинялися.
Бер показал мне взглядом на выход. Я взглянула на Голубу, поблагодарила за вкусную еду, и вышла из дому.
Двор показался знакомым, чистеньким. За бревенчатою избою был огород и сад, а за досчатым забором виднелся колодязь*.
Ни одного сорняка не встретила я во дворе, знать, хорошая хозяйка Голуба. Грядки все стояли прополотые, в небольшом загоне птицы клевали травку.
Вслед за мною вышел хозяин. Что-то в его облике казалось знакомым, только я не понимала, что. Высокий лоб, брови узкие и не слишком густые, серые большие ясные очи, скулы высокие, губы средние, хотя слегка и прикрыты усами.
- Пойдём.
- Куда? - спрашиваю.
Но он не просил, он приказывал и пояснять не намерен был.
Пришли мы в сарай. Бер скинул с себя рубаху и портки оголяясь предо мною полностью. Красив, могуч, бычья шея гармонично вписывалась в здоровое мускулистое тело, я покраснела до глубины души, хотела возмутиться и отвернуться, но меня осадили.
- Прекращай смущаться. Милая ты, когда краснеешь, но некогда сим сейчас заниматься.
В груди поднималося несогласие, что задумал он? А Бер рассмеялся и взял с полки чёрные одежды. Переодевается просто? Я выдохнула с облегчением.
- В лес.
- Что? - не поняла я, забыв за думами, о чём речь.
- Ты спрашивала, куда мы идём. В лес.
- Зачем?
- Миловаться!
О, Боги, за что мне се? Ну правильно, тут - на людях не положено, своя семья рядом, он не станет, наверное, при них. А там... Слёзы подкатили к горлу. Обида жгучая заполнила всё естество.
- Эй, ты чего? - Бер оказался рядом. - Я же пошутил!
Я отвернулася. Не хотелось, чтобы он глядел на меня - такую простачку, купившуюся на его издёвки. И всё же было противно, не знаю, почему, но се - не та вещь для обсуждения, где можно потешатися.
- Цветочек, прости, больше не буду так шутить.
У меня глаза расширились от изумления. Как он меня назвал? Откуда... Се прозвище мне дал... Кто? Муж? Где же он тогда? Что случилося?
- Пойдём, поговорить надобно. Без лишних ушей. Обещаю, что не обижу.
Довериться ли? Пока не дал повода сомневаться в его поступках. Разве что шуточки дурацкие.
С другой стороны, они ведь приютили меня. И проще было воспользоваться беззащитною мною. Страха не было, лишь сомнение.
И я пошла. Решила почему-то довериться. Может, потому что Цветочком назвал, ведь ласковое прозвище дал.
Меж тем Бер уже переоделся и мне велел, протянув старую грубую рубаху, без вышивки.
Запряг лошадь в телегу, погрузил сручье*. И пошли мы.
- Цветочек, как бы нам начать сей разговор. Не знаю я, отколь подступиться. Вижу, что не помнишь, не хочется говорить о сём, давай начнём издалека.
И он начал молвить о том, что сейчас война. Набеги джунгар разоряли сёла, уничтожали наш род. Смертность перешла опасный предел, так нас скоро совсем не останется. Надо исправлять положение рождаемостью.
Се он о чём? Ну, смутные сомнения у меня были, но верить до последнего не хотелося.
- Понимаешь, Цветочек, мужчин очень мало осталося. Детей тоже уничтожают. Джунгары заинтересованы в женщинах, чтобы посеять своё семя. Они их оставляют в живых, забирают в плен. - Бер вытер себе под носом. Вспотел? Волнуется? А вот что за намёк такой? Затем продолжил: - Ввели особое положение.
- И что се значит?
- Что те вдовы, у кого со стороны мужа остались родственники, отдаются в семьи мужа.
- Кем?
- Женою.
Я даже споткнулась от такой новости.
- Хочешь сказать, что...
- Да, моего брата убили, тебя же привезли ордынцы. Они разыскали меня, понимаешь? - он остановился и развернулся ко мне, дабы видеть моё лицо.
- У тебя ведь уже есть жена, дети, - возмутилась я, у меня не сходились концы с концами.
- Да.
- И тебя устраивает такое положение вещей?
- Не мне решать. Се крайняя мера, и ежели к ней уже прибегнули, значит, выхода другого нет, - Бер был спокоен. Неужели ему льстит сама мысль о двоежёнстве? Се бесило ещё больше.
- А твоя жена как на се глядит?
- У неё нет права голоса. Коли на вече так решили, оспорить нельзя. Вам придётся уживаться вместе.
- Ты её любишь?
- Люблю.
- И как же ты со мной...?
- Знаешь, не думал, что к другой женщине смогу испытать что-то подобное. Но пока ты была на пороге смерти, заставляла приходить к тебе.
Я? Заставляла? Удивление, сродни с потрясением испытала я, страсти в душе утихомирились малость.
Он усмехнулся в усы.
- Да, ты звала Борова, принимала меня за него. А я не мог отказать. Столько отчаяния было в голосе у тебя, что сердце моё дрогнуло.
Боров... Значит, так звали моего мужа. На душе стало грустно. Нет, так его и не вспомнила, но тоска поселилась в сердце. Как же так? За что? Почему Боги не защитили нас? Как они допускают столько смертей. Вспомнились слова отца, что не Боги творят зло на нашей земле, а люди. А Предки защищают, коли ты взываешь к ним, чтишь, поминаешь. Только легче от сего знания не становится. Мало того, что мужа у меня отняли, так ещё и замуж отдали за другого. Ладно бы, вдовца, как и принято вдов отдавать. Но ведь у него жёнка жива-здорова! Почему? Как мне жить дальше? Зачем? Отчаяние готово было поглотить меня. Чтобы рожать детей? Ну да, зачем же ещё женщины существуют? Раньше так не считали, женщина -- была серединкой маленького мiра -- семьи. Её чтили, как хранительницу очага. Она любила, дарила тепло и уют мужу, и он почитал её как Богиню, ту, что продолжит его род, подарит ему то, что никто другой не подарит. А муж -- Бог, которого жена безмерно уважала, и оберегала, как могла от всего плохого, что есть в мiре, ведь дом -- убежище души мужа. Они жили душа в душу, не представляя жизнь друг без друга. Да, всякое случалося, но обычно и уходили они вместе, ведь они были одним целым. Теперь же всё изменилося. Нужно как можно больше нарожать детишек, нежели быть с НИМ.