Но тут разразилась перестройка; открылись окна возможностей — и по-настоящему талантливых людей из поэтического перевода её вольным ветром выдуло. Остались графоманы, и встрепенулись хитрованы. Яснов встрепенулся не в последнюю очередь и потому, что один за другим умерли два главных отечественных специалиста по французской поэзии — Самарий Великовский и Морис Ваксмахер, которые доморощенных Рабиновичей к репертуару Карузо на пушечный выстрел не подпускали. А тут, когда нахальство ушло, — самое время петь во всё воронье горло! И жрать деликатесный сыр, пока морда не треснет… В 2003 году Яснов стал лауреатом премии как раз имени Ваксмахера. Как он переводит? Количество (см. выше) само по себе говорит о качестве. Но если вам нужны примеры, приведу один, причём не из случайных, — именно это стихотворение Рембо в собственном напеве (есть и классический перевод, но Рабиновичу до него нет дела: взяв оттуда всё, что смог утащить, он постепенно, но неотвратимо вытесняет его из авторских сборников и антологий) Яснов включил в авторскую подборку избранных переводов (общим числом в три штуки), снабжённую соразмерно лаконичной автобиографической справкой, фрагменты которой приведены выше.
Вот привокзальный сквер, покрытый чахлым ворсом Газонов, здесь всему пристойность придана: Сюда по четвергам спешат мещане на Гуляние, мяса выгуливая с форсом.
Что за хрень? Какие такие мяса? Как может — кроме как у Рабиновича, осваивающего репертуар великого Карузо, — появиться в русском стихе уродливый анжамбеман мещане на, не говоря уж о том, что и зарифмован он с придана — в несвойственной нашему языку пассивной конструкции. Да и ворс на пару с форсом — это, прошу прощения за мой французский, моветон!
Фальшивит музыкант, лаская слух рантье; За тушами чинуш колышутся их клуши, А позади на шаг — их компаньонки, те, Кто душу променял на чепчики и рюши.
Первая строка комически храпит (хрантъе), вторая — отчаянно шепелявит (Рабиновичу кажется, будто это раскатистая рулада), в третьей — вновь уродливый анжамбеман, и на сей раз — со сдвигом, похожим на подпоручика Киже (компаньон Ките), в четвёртой — вновь сплошные «ч» и «ш»: одним словом, фальшивит не аккомпаниатор, а исполнитель.
Довольный буржуа сидит в кругу зевак, Фламандским животом расплющив зад мясистый.
Здесь даже на рифму смотреть не надо — и так ясно, что галиматья. Зад, расплющенный животом, это уже не по-фламандски, а по-голландски — не Рубенс, а Босх в Саду Страстей, — а ведь голландский так похож на идиш! Мяса были ни к чему и в первой строфе, но если уж они появились там, то от эпитета мясистый лучше было, пожалуй, удержаться. Однако Рабиновича уже понесло:
Я тоже здесь — слежу, развязный, как студент, За стайкою девиц под зеленью каштанов. Им ясно, что да как; они, поймав момент, Смеются, на меня бесцеремонно глянув.
Смеются на меня — как это хорошо, как это звонко, а главное, как это по-русски! Что, не там стоит запятая? Запятая, говорил Маяковский о стихах, не спасает. Карузо спел: Улучив мгновенье, Яснов откликнулся: Поймав момент; вот именно — поймал момент и откликнулся. Бесцеремонно глянув в классический перевод и в иноязычную партитуру. Так Рабинович поёт, когда он в голосе. По собственному ясновскому мнению, в голосе. В котором он бывает, очевидно, не всегда (как все мы грешные), зато поёт — см. вышепроцитированную справку — всегда. Поёт без умолку. Поёт без удержу. Поёт без оглядки. Вот и получается, что и Карузо плохой певец, и Паваротти — плохой певец, и Хворостовский — плохой певец, — а вы ещё не слышали ясновского Доминго! Вы ещё не слышали ясновскую Каллас! Вы ещё на его детских утренниках не бывали! Вы даже не представляете себе, как вам повезло. Разумеется, Яснов — он не один такой, хотя «по французской поэзии» сейчас самый главный. Любителей напеть на свой лад — и незабесплатно — репертуар Карузо хоть ложкой ешь. Правда, есть их всё же уместнее другим столовым прибором. Для начала расплющив его фламандским животом.
2006
С ярмарки на «бомбиле»
В последнем романе Виктора Пелевина герой-протагонист одержим числом 34, а герой-антагонист (носящий говорящую фамилию Сракандаев и представляющий собой злобную карикатуру на писателя Владимира Сорокина: срака = сорока) — числом-перевёртышем 43. Не только два персонажа, но и означенная пара чисел борются не на жизнь, а на смерть и в конце концов уничтожают друг друга, как Пересвет и Челубей. Роман так и называется «Числа» — и что-то в этом, согласитесь, есть. Особенно когда вспомнишь ещё один в какой-то мере актуальный арифметический парадокс: пресловутым шестидесятникам сейчас по (или под) семьдесят, а так называемым семидесятникам — по (под) шестьдесят. И ненавидят они друг дружку ничуть не меньше. Конечно, с ярмарки едут и те и другие, да и приезжают помаленьку туда же, куда и все остальные, — но разными темпами, в разном настроении, а главное — разными транспортными средствами. Одни — чуть ли не в карете, другие — если и в карете, то разве что «скорой помощи», со старенькой, но перманентно пьянущей санитаркой и доктором-недоучкой из петербургских грузин. Иные — кто хоть как-то держится на ногах — и вовсе собственным ходом. Недавно пронёсся слух: пост министра культуры в новом правительстве получит знаменитый шестидесятник: не то Владимир Войнович, не то Василий Аксёнов. Как раз в те дни позвонил мне поэт-семидесятник Виктор Ширали, уже много лет выбирающийся из дому лишь на похороны ровесников. Попросил помочь напечатать статью о собственном творчестве. Для этого нужен повод, возразил я. Повод есть, возликовал Виктор, мне исполняется шестьдесят! Я пробил ему в одной из городских газет две машинописные страницы. Шестидесятилетние семидесятники умирают, болеют, пропадают в неизвестности, пытаются выпустить первую — и уже заведомо никому не нужную — поэтическую книгу. Семидесятилетние шестидесятники меняют машины, евроремонтируют квартиры и в очередной раз становятся отцами, а если с кем-то из них этого почему-то не происходит, значит, он в годы реформ сменил, наряду с идеалами, не только жену, но и сексуальную ориентацию. Как тебе, блин, в твои 67 (пелевинское число, переворачивающееся — и непременно перевернётся — в 76) не надоело писать в столбик, спрашивает у Александра Кушнера интервьюер. «Есть поэты романтического склада, рассчитанные (так! — В. Т.) на короткую жизнь…, — отвечает тот. — Есть другие: Гёте, Тютчев, Фет, Пастернак…, для которых главное — поэтическая мысль…». И, наверное, поэтому всё так затягивается… Тут же, впрочем, и затянувшаяся на десятилетия заветная поэтическая мысль: