Что стоило Примакову объявить Ельцина «Горбачёвым в Форосе»? А себя — его конституционным преемником? Объяснив Борису Николаевичу, что уйти вперёд головой можно только добровольно. Что стоило за ночь арестовать не семьдесят тысяч, и даже не просто семьдесят, а семь-десять человек, на которых реально зиждилась ельцинская власть? За Примакова были правительство, обе палаты парламента, силовые структуры, лужковская Москва и народ России. Против — не было никого, кроме нескольких проворовавшихся чиновников и их подельников-олигархов.
А ведь поступи он так, мы жили бы сегодня в другой стране. В какой? Проще всего это можно сформулировать так: президент Примаков добился бы на самом деле того, что президент Путин декларирует — и только декларирует, — он установил бы суверенную демократию, реализовал национальные проекты, удвоил ВВП, разобрался с олигархами (отнюдь не только с равноудалёнными) и обуздал коррупцию. А всего-то и стоило: отправить вконец распоясавшегося дедушку на покой.
Но служака Примаков восстать — пусть и чисто номинально — не посмел. Предпочёл уйти в отставку, чтобы прийти к власти сначала на парламентских (в декабре), а потом на президентских (в марте) выборах законным путём. И проиграл — даже не Путину, а Березовскому и Доренко.
Потому что законным путём в нашей стране к власти не приходят. Да и не удерживают её — тоже.
Да что я вам рассказываю — вы всё это не хуже моего знаете!
2006
Армейское поприще
В шестидесятые прошлого века закосить армию можно было только тремя способами: по блату, по болезни или поступив в вуз. Блата у меня не было. На медосмотре допризывников заставляли дуть в какую-то хреновину. Я дунул на литр. Мне сказали, чтобы прекратил симулировать. Я, поднатужившись, дунул на полтора. В медкарту записали: четыре с половиной.
Невропатолог выслушал, записал и перечитал вслух мои жалобы: «Бессонница… Головные боли… Три задокументированных сотрясения мозга… ГОДЕН! — И с отеческим злорадством добавил: — В армию тебе нужно! Во флот! Чтобы не на три года, а на четыре!» (Хотя тогда уже служили два и три соответственно.) И сделал соответствующую пометку.
Пришлось поступить в университет. Из двадцати пяти моих одноклассников (класс был огромный и по преимуществу мужской, а школа непривилегированной) в вузы поступило двадцать три, в армию пошёл один, а ещё у одного не было на руке трёх пальцев.
Впрочем, ещё двое, вылетев из вузов, впоследствии все-таки отслужили. И ничего хорошего про службу потом не рассказывали. Но и ничего плохого тоже. Дедовщина — да; землячество (штука, рассказывали они, пострашнее дедовщины) — тоже, но жить можно.
На филфаке ЛГУ была военная кафедра. Весьма колоритная: «Гантели надо по утрам поднимать, а не одеяло членом!» В первый день на плацу я закурил по команде «Вольно!», однажды ненароком вынес с кафедры «секретную тетрадь» и на госэкзамене по военному переводу повернулся не через то плечо, но закончил обучение на «отлично».
Как и мой однокашник 3., с которым мы все годы проучились в тандеме. Он не знал немецкого, а я — оружия. За положенное время он успевал разобрать и собрать и свой автомат, и мой; я аналогичным образом управлялся с переводами документации, похищенной нашими штирлицами из закромов бундесвера. Через пару лет 3. навестил меня в Питере — уже майором и с орденом на груди: его признали лучшим переводчиком ГСВГ. Оставалось только догадываться, каковы были там остальные.
От офицерской срочной службы все в той же ГСВГ я уклонился, пересидев месяц в Москве. Да и в дальнейшем (до тридцати лет, как положено) ускользал от армии бесхитростно, но эффективно. Возможно, впрочем, меня не слишком туда хотели. Дотошные университетские доктора выдали мне воистину уникальный диагноз: я оказался годен к прохождению службы в военно-воздушном десанте ВМФ, однако с противопоказаниями против службы в небе и в море. В принципе это означало какую-нибудь прикопанную в лесу станцию радиоперехвата, но звучало все равно странно.