Сам Надар в опубликованном в газете «Ла пресс» энергичном «Манифесте воздушного управляемого передвижения» провозгласил следующие основные принципы сторонников будущей авиации: «Аэростат родился поплавком и навсегда останется только поплавком. Для того чтобы надежно парить над землей, летательный аппарат должен быть тяжелее воздуха. Человек должен научиться получать опору в самом воздухе, как это делает птица, удельный вес которой всегда больше удельного веса окружающей ее среды. Давно пора отказаться от аэростатов и воздушных шаров! Давно пора перейти к использованию законов динамического полета. Винт! Святой винт! Только винт вознесет нас в небо!»
Придет время, и Жюль Верн реализует размышления Надара в таких романах, как «Робур-завоеватель» и «Властелин мира». Пока же он внимательно следит за тем, как энтузиасты нарождающейся авиации Постав Понтон д'Амекур (1825— 1888) и Габриель де Лаландель (1812—1886) работают над проектами первых геликоптеров. Самое удивительное заключалось в том, что оба лидера этого направления не имели никакого специального технического образования и расчеты для них выполняли опытные инженеры. Не случайно со временем Понтон д'Амекур переключился на другие сферы и стал президентом французского Общества нумизматики и археологии, переживавшей тогда свой бум, а Лаландель, офицер морского флота, вошел в историю французской литературы своими многочисленными морскими романами. Свою роль «изобретатели», впрочем, сыграли. В союзе с неутомимым Надаром они основали во Франции Общество сторонников летательных аппаратов тяжелее воздуха.
Жюль Верн без колебаний вошел в число его учредителей.
19
В апреле 1864 года в журнале «Семейный альманах» Жюль Верн напечатал большую статью «Эдгар По и его произведения». Жюль не часто обращался к чужим литературным работам, но творчество американца чрезвычайно любил. И не зря. У Эдгара Аллана По было чему поучиться.
Вот один из героев По — Огюст Дюпен, аналитик.
И живет он, кстати, в Париже, в предместье Сен-Жермен.
В отличие от большинства людей Огюст Дюпен видит постоянно совершающиеся вокруг нас события совершенно по-своему. В рассказе «Убийство на улице Морг», например, свидетели-иностранцы совершенно убеждены (эта деталь чрезвычайно поражала Жюля Верна) в том, что голос преступника (которого никто не видел, но все слышали) явно не принадлежал их соотечественникам.
«Француз предполагал, что слышал голос испанца и смог бы разобрать несколько слов, если бы знал испанский язык (выделено мной. — Г. П.). Голландец утверждал, что наверняка слышал голос француза, однако допрашивали голландца через переводчика, так как французского он не знал. Англичанин считал, что до него совершенно точно доносился голос немца, хотя сам ни слова не знал по-немецки. Испанец был уверен, что слышал англичанина, но судил об этом исключительно по интонации, поскольку не обнаружил никаких познаний в английском. Итальянец был убежден, что слышал русского, но беда в том, что ему никогда в жизни не приходилось говорить ни с одним русским. Еще один француз, в отличие от первого, всеми силами клялся, что, несомненно, слышал итальянца, но вынес он это убеждение исходя из интонаций говорившего».
Бесподобный прием.
Конечно, его следует помнить.
Или рассказ «Необыкновенные приключения некоего Ганса Пфааля».
«Согласно последним известиям, полученным из Роттердама, — так начинается рассказ, — в этом городе представители научно-философской мысли охвачены сильнейшим волнением. Там произошло нечто столь неожиданное, столь новое, столь несогласное с установившимися взглядами, что в непродолжительном времени, — я в этом не сомневаюсь, — будет взбудоражена вся Европа, естествоиспытатели всполошатся и в среде астрономов и натуралистов начнется смятение, невиданное до сих пор.
Произошло следующее. Такого-то числа и такого-то месяца (я не могу сообщить точной даты) огромная толпа почему-то собралась на Биржевой площади благоустроенного города Роттердама. День был теплый — совсем не по времени года — без малейшего ветерка; и благодушное настроение толпы ничуть не омрачалось оттого, что иногда ее спрыскивал легкий дождичек из огромных белых облаков, в изобилии разбросанных по голубому небосводу. Тем не менее около полудня в толпе почувствовалось легкое, но необычайное беспокойство: десять тысяч языков забормотали разом; спустя мгновение десять тысяч трубок, словно по приказу, вылетели из десяти тысяч ртов и продолжительный, громкий, дикий вопль, который можно сравнить только с ревом Ниагары, раскатился по улицам и окрестностям Роттердама.