Жюлю прививалось поклонение исчезнувшему, минувшему, но случилось так, что он, существуя в веке девятнадцатом, в мечтах жил на полстолетие вперёд. Возможно, что жёсткая, направляющая рука отца, желавшего видеть сына своего на юридическом поприще, спасла Жюля от мук пустого бескрылого мечтательства и не увела его в любезный сердцу его родителей восемнадцатый век, то есть назад.
Жюлю на всю жизнь запомнился такой случай. Когда ему исполнилось четырнадцать лет, отец положил на стол лист белой бумаги и спросил:
— Это что?
— Бумага, папа, — ответил Жюль, ожидая какого-нибудь фокуса.
— Это бумага, — сказал отец, — но мы представим, что на ней изображена твоя жизнь. Вот я ставлю точку — это начало твоего пути в будущее. Проведём прямую к другой точке. Вот она, видишь? На этой линии я ставлю крупные точки И все их называю иксом. Тебе понятно? Иксы — это собственное твоё желание, твоё поведение, склонности и мечты. Они, допустим, неизвестны мне. Они, допустим, меня не касаются. Меня интересует конечный пункт — юридическая деятельность. От А до в — как тебе угодно, но здесь, где игрек, — ты юрист.
— А как быть с иксами, папа?
— Это зависит от меня, мой друг, — от меня зависит неизвестное сделать известным. Ты должен стать юристом. В этом твоя слава, хлеб и счастье. Надеюсь, что все понятно? Скажи мне своими словами, как ты это понимаешь.
— Фактически я должен стать юристом, — думая над каждым своим словом, произнёс Жюль. — Но юридически вот здесь иксы. Следовательно, неизвестное не может называться фактом, — ты сам говорил мне об этом. Значит, там, где ты написал слово юрист, можно поставить икс.
О, как расхохотался Пьер Верн! Нужно было видеть и слышать эти конвульсии жестов и заливистую истерику безудержного смеха. Отец пришёл в себя не скоро; прибежала мадам Верн и, не понимая, что происходит, но чутьём матери чуя какую-то опасность, принялась неистово целовать сына, ежесекундно спрашивая:
— Что случилось? Ради бога! Что случилось, Пьер, да перестань, — скажи, что случилось?
— Ох, случилось… ох, случилось… — тяжело дыша, произнёс Пьер Верн, — случилось, что Жюль уже юрист! Нам следует только следить за тем, чтобы… ха-ха-ха! — чтобы Жюль чаще решал задачи со многими неизвестными данными! О мой бог! Неизвестное ему уже хорошо знакомо!
В восемнадцать лет Жюль уверенно и смело жил в своём столетии, украшая действительность особыми приборами и аппаратами, позволяющими разговаривать на расстоянии и летать по воздуху, опускаться на дно океана и путешествовать по всему свету. Чего-то ещё недоставало для того, чтобы мечтания эти легли на бумагу хотя бы в форме романа…
Пока что Жюль учился в колледже и на досуге писал стихи, — вернее, куплеты для своего приятеля Аристида Иньяра, молодого композитора, уехавшего в Париж и там зацепившегося за нечто столь неприбыльное, что, по его же словам, не окупало ночной свечи и тряпки для смахивания пыли с рояля.
«Приезжай сюда, ко мне, — писал Аристид Жюлю. — В Париже много едят только дураки и те, кому нечего делать. Нам вполне достаточно будет трёх обедов в неделю, но зато мы получим право поплёвывать на все стороны, щурить глаза на всех и каждого и рукоплескать идущим впереди нас. Бросай все и приезжай. Мы покорим Париж!»
Планы на будущее у Жюля были таковы: окончить колледж и, не огорчая отца, поступить на юридический факультет Парижского университета. А дальше видно будет. Всё же отец есть отец, — после матери он первый, кого необходимо уважать и слушаться. Отец трудится не столько для себя, сколько для детей своих. Это убедительно и священно.
Слова Поля о рыжем посетителе совершенно неожиданно вернули Жюля к его детству, к мечтам о таинственных исчезновениях и вполне возможных перемещениях в области привычных представлений о том, кто ваши родители, — а вдруг совсем не те, кого мы называем отцом и матерью? А вдруг ты сын принца; что тогда? Тогда нужно заявить тому, кого называешь отцом: «Папа, как выяснилось, я очень высокая особа, но это ничего не значит, я остаюсь твоим сыном, но живу с очень проказливой мыслью о своём могуществе!»
А что, в самом деле! Разве нельзя допустить, что этот рыжий посетитель пришёл к Пьеру Верну только затем, чтобы открыть ошеломительную новость: «Ваш сын Жюль — мой сын, почтенный месье Пьер Верн! Я достаточно богат для того, чтобы воспитать его во дворце под кущами каштанов, среди райских птичек и золотых рыбок! Жюль, — скажет этот Барнаво, — собирайся, мы едем»… Куда едем? Да никуда не поедем, а просто страшно интересно!..
— Знаешь, Поль, — признался Жюль брату, — я совсем не маленький, но этот таинственный Барнаво играет на каких-то ещё отлично звучащих во мне струнах самой идеальной романтики! Я хожу и воображаю чёрт знает что! Даже стыдно! Этот Барнаво хорошо одет?
— На нём крестьянская куртка и синие узкие штаны, — ответил Поль. — На голове соломенная шляпа, — она сидит, как дамская шляпка на голове Моисея[5]. На ногах деревянные башмаки и через плечо на ремне кожаная сумка. В ней Барнаво держит копчёную рыбу и флягу с ромом. Он курит трубку, набитую табаком третьего сорта. Старик остроумен и хорошо знает литературу. Я беседовал с ним минут двадцать. Ты никуда не уходи, Жюль, а то он придёт, и опять в твоё отсутствие. Папа что-то знает о нём, но не хочет сказать, что именно.
Был воскресный день в конце апреля. Утром Жюль виделся с месье Бенуа, и тот сообщил ему кое-что о Барнаво. Образ рыжего посетителя побледнел и утратил то очарование, которое придал ему Жюль. Любопытство всё же оставалось неутолённым. Бенуа сказал:
— Этот Барнаво своего рода гений. Твоё личное преуспевание в течение ближайших десяти — пятнадцати лет подтвердит моё высокое мнение об этом швейцаре.
— Швейцаре? — изумлённо протянул Жюль. — Барнаво — швейцар?
— Он был им, Жюль. Это ничего не значит. Не забудь, что сам Вольтер занимался починкой часов, а Наполеон Бонапарт в детстве ловил рыбу, чтобы кормить себя и свою семью.
Жюль побывал на набережной, заглянул к мамаше Тибо и отложил для себя томик стихов Виктора Гюго. Он навестил родителей Леона Манэ и, беспричинно тоскуя, забрёл на станцию дилижансов. Здесь администрация, заботясь о пассажирах, устроила в большом зале ожидания тир, лотерею-аллегри и перекидные картинки, заключённые в квадратном полированном ящике с двумя увеличительными стёклами для рассматривания. Жюль хорошо знал эти картинки, много раз выигрывал в лотерею поплавки и ножнички, но ему не довелось стрелять в цель.
«Попробую», — решил Жюль. На расстоянии пяти-шести метров от барьера стояли вырезанные из железа и грубо раскрашенные корабли и птицы, головы животных и преглупейшие физиономии персонажей из сказок. Жюлю зарядили ружье, и он, наскоро прицелившись, выстрелил.
— Высоко взяли, — сказал хозяин тира. Жюль выстрелил ещё раз. Хозяин повторил ту же фразу. Жюль выстрелил в третий раз. Кто-то стоявший позади него сказал:
— Глаз верный, рука твёрдая, но ружье английское, оно хорошо тем, что, стреляя из него в…
Жюль обернулся и увидел перед собою человека, одетого по изустному эскизу Поля: на рыжей копне волос соломенная шляпа, кожаная сумка через плечо, крестьянская куртка на массивном теле.
5