«Нам сообщают, — читал Жюль Верн, — что в России известный химик Дмитрий Менделеев опубликовал плод долгих трудов — периодический закон химических элементов. Трудно переоценить значение этого закона для науки. Вот выражение закона периодичности: свойства простых тел, а также форма и свойства соединений находятся в периодической зависимости от величины атомных весов элементов. В ближайшем номере газеты будет дано дополнительное сообщение о работе русского учёного».
Газетчики продолжали кричать о кошмарном убийстве на улице Галеви. «Почему они не кричат о Менделееве? — подумал Жюль Верн, пожимая плечами. — Кто командует этой сворой продавцов? Не может быть, чтобы сообщение о Менделееве было менее важным и интересным, чем убийство на улице Галеви! Необходимо заявить в редакцию, что…»
Он заторопился к Гедо. Идти в редакцию, по меньшей мере, глупо: вполне естественно, что публику больше интересует убийство, чем величайший труд учёного, имени которого публика и не знает. Менделеев… Периодический закон химических элементов, — кто в состоянии заинтересоваться этим сообщением! Да и кто понимает, в чём тут суть!
Гедо — вот кто поймёт, вот кто обрадуется, объяснит, расскажет. А все же любопытно взглянуть, кого именно зарезали. Ага, личности не выяснены, не опознаны. Ну и отлично. Зато известно имя и фамилия учёного, давшего миру увлекательнейшую таблицу, подарившего человечеству гениальное открытие. Дмитрий Менделеев…
— Мальчик! — крикнул Жюль Верн. — Дай мне газету! Две!
— Пожалуйста, месье! Кошмарное убийство на улице Галеви!
— Знаю, знаю! Ты не то объявляешь, — надо…
— Не каждый день такие убийства, месье! Возьмите сдачу! Благодарю вас, месье!
Жюль Верн вошёл в кабинет Гедо, остановился подле стола и, развернув газету, провозгласил:
— Потрясающая новость! Исключительное открытие в области науки! Слушайте, слушайте! Вы знаете что-нибудь о Менделееве?
— Конечно, — насторожился Гедо. — Он умер?
— Жив и обязан жить очень долго! Вот, читайте! На последней странице, над объявлением о духах, пудре и мыле.
Гедо прочёл заметку о Менделееве про себя, потом дважды вслух.
— Грандиозно! — сказал он. — Исключительно по тем перспективам, которые открываются перед учёными всего мира! Бежим к Буссенго! Наш почтенный химик помолодеет, — сами посудите, кого больше касается то, что сделал Менделеев! Буссенго прочтёт нам лекцию.
Гедо впереди, за ним Жюль Верн. Они перегоняли не только идущих, но и едущих. Спустя четверть часа они вошли в кабинет старого химика. Всем была известна его скупость на похвалу, сдержанность в оценках, однако сейчас он расщедрился на лестную аттестацию по адресу русского учёного.
— Эта таблица подобна азбуке, без которой невозможно обучение грамоте, — сказал Буссенго. — Менделеев не только предсказывает, что будут открыты некие неизвестные пока что элементы, но в таблица своей оставил места для этих, сегодня ещё неведомых нам элементов. Он внёс в нашу работу поэзию и указал дорогу в будущее.
— Он инструментовал химию, — возбуждённо заговорил Гедо. — Перед нами ноты великой симфонии, имя которой Наука.
— Полагаю, что подлинная наука, открывая нечто сегодня, всегда провидит будущее, не так ли? — обратился Жюль Верн к своим друзьям.
— Вам, поэту науки, свойственно задавать именно такие вопросы, — поклонившись Жюлю Верну, с достоинством проговорил Гедо. — Задавайте их в вашей литературе, пропагандируйте открытия учёных — братьев по духу и страсти. О, как интересно жить, друзья мои! — воскликнул он с жаром поистине юношеским.
— Мы должны поздравить нашего великого коллегу, — сказал Буссенго. — Напишем ему! Это даже обязательно!
— Вы знаете его адрес? — спросил Гедо.
— Нет, не знаю. Мы напишем так: Россия, Петербург, Академия наук, Дмитрию Менделееву.
Жюль Верн подумал: «Человек не одинок, когда он работает во имя будущего, а это возможно только тогда, когда он имеет в виду интересы современности. В потомстве остаётся тот, кто потрудился ради своего поколения…»
Глава двадцать четвёртая
Утраты
В начале семидесятого года Этцель предложил Жюлю Верну переиздать его рассказы. Жюль Верн заново отредактировал их, решив открыть книгу рассказом «Блеф», который он начал в каюте «Грейт-Истерна», возвращаясь из Америки.
— Этот рассказ надо поместить в самом конце книги, — сказал Этцель.
— Почему не в начале? — спросил Жюль Верн.
— Содержание рассказа анекдотично, — несколько неуверенно проговорил Этцель. — Что в рассказе? Мошенник Гопкинс сообщает, что в окрестностях города Олбени он нашёл глубоко в земле скелет необычайного размера. Гопкинс решает объявить Америку колыбелью человеческого рода, нажить деньги и создать то, что называется бумом. И действительно, американский учёный мир и виртуозно организованная реклама кричат на весь мир об открытии Гопкинса. Земной рай, оказывается, находился в долине Огайо, Адам и Ева, следовательно, были американцами… Так, не правда ли?
— Все так, как вы говорите. Простите за нескромность: хороший рассказ. Что вы имеете против него?
— Да чепуха получается! Анекдот! Кто поверит, что американцы и в самом деле таковы!
Вместо ответа Жюль Верн протянул Этцелю чикагскую газету:
— Прочтите то, что напечатано на шестой странице. Вот здесь, наверху. Моя фантазия бледнеет перед тем, что пишут о себе янки. Нет, нет, извольте читать! Вслух!
Этцель прочёл сперва про себя и уже не мог читать вслух, — раскатистый, истерический хохот душил его, он не мог произнести слова.
— Дайте прочту я, — сквозь смех произнёс Жюль Верн. — А вы утверждаете, что я фантазёр, выдумщик! Нет, вы должны выслушать! Я начинаю: «Сын Милли Парксин опять видел во сне, что под домом, где он живёт, зарыт камень, на котором много лет назад сидели Адам и Ева». Как это вам нравится? — хохоча обратился к Этцелю Жюль Верн. — Сидели Адам и Ева! Чёрт знает что! Продолжаю! «Милли Парксин заявила в редакции нашей газеты, что она безвозмездно дарит этот камень правительству Соединённых Штатов Америки и за это, просит, чтобы её Боб имел право требовать наказания для учителя той школы, в которой он учится: этот учитель заявил, что человек произошёл от обезьяны. Однако толпа, собравшаяся у дома Милли Парксин, потребовала, чтобы камень был немедленно извлечён, и бросилась в подвалы. Через полчаса с помощью самой Парксин был вынесен огромный камень весом не менее двадцати килограммов, который тут же толпа поделила между собою…»
Этцель схватился за бока и в припадке смеха согнулся в три погибели. Жюль Верн, наоборот, сохранял невозмутимо серьёзный вид.
— Вот, друг мой, — сказал он, когда издатель успокоился. — Отдохните немного, а потом я продолжу чтение.
— Ещё не все? — воскликнул Этцель.
— Ещё не все. Извините мой очень плохой перевод с английского, но, даю слово, он совпадает с подлинником по смыслу и интонации. Я открываю газету на восьмой странице и среди объявлений нахожу следующий перл. Будьте мужественным, хладнокровным человеком, мой друг. Слушайте: «Владелец аптеки № 17 на площади Вашингтона имеет честь довести до сведения своих покупателей, что продажа исторических осколков большого камня, на котором сидели наши прародители Адам и Ева, производится ежедневно с пяти вечера до восьми. Постоянным покупателям и лицам старше восьмидесяти лет скидка двадцать пять процентов. С почтением Джек Сидней…»
— Потрясающе… — только и мог произнести Этцель. — Подождём с изданием вашего рассказа; согласны? Что вы делаете сейчас, над чем трудитесь?
— Пишу, — коротко ответил Жюль Верн. — Работаю, как всегда. Замысел моего нового романа тревожит меня необычайно.
— «Таинственный остров»? — шёпотом произнёс Этцель.
Жюль Верн кивнул головой и погрозил пальцем:
— Никому ни слова, прошу вас! Я суеверен, не люблю болтовни о вещах, которые ещё не сделаны.