Разумеется, Нуарсей — необыкновенный человек. Вы согласитесь, что там, где приходится подводить рациональный фундамент под иррациональные поступки, человек — обычный человек — находит мало аргументов. Мне пришла в голову мысль упрекнуть хозяина за его отношение к своей жене, и я начала так:
— Это поразительная, редкая несправедливость, какой вы подвергаете вашу бедную супругу…
— Редкая? — прервал он меня. — Я так не думаю. Но что касается несправедливости, ты совершенно права. Все, с чем ей приходится иметь дело, чертовски несправедливо, но лишь с ее точки зрения. С моей же, уверяю тебя, нет ничего справедливее, и доказательством служит тот факт, что ничто так не возбуждает меня, как издевательства, которым я ее подвергаю. Всякая страсть, Жюльетта, имеет две стороны: если смотреть со стороны жертвы, которой приходится терпеть, страсть кажется несправедливой, между тем как для того, кто ее мучает, — это самая справедливая вещь на свете. Когда говорят страсти, как бы жестоко ни звучали их слова для того, кому суждено страдать, они говорят голосом самой Природы; ни от кого иного, кроме Природы, мы не получили эти страсти, ничто, кроме Природы, не вдохновляет нас на них; да, они заставляют нас творить ужасные вещи, но эти ужасы необходимы, и через них законы Природы, чьи мотивы могут от нас ускользать, но чьи механизмы легко доступны внимательному взгляду, обнажают свое порочное содержание, которое, по меньшей мере, равно их содержанию добродетельному. Тем, кто лишен врожденной склонности к добродетели, не остается ничего иного, как слепо повиноваться властной деснице и при этом знать, что это рука Природы и что именно их она выбрала для того, чтобы творить зло и сохранять таким образом мировую гармонию.
— Однако, — спросила я сидевшего передо мной распутника с черным сердцем, — когда ваше опьянение проходит, разве вы не ощущаете слабые и, быть может, смутные порывы добродетели, которые, послушайся вы их, непременно привели бы вас на путь добра?
— Да, — процедил Нуарсей, — я действительно чувствую в себе подобные позывы. Буря страстей клокочет, потом утихает, и в наступившей тишине возникает такое ощущение. Да, это довольно странное чувство. Однако я с ним справляюсь.
Я помолчала, размышляя. Может быть, и вправду во мне столкнулись добродетель и порок? А если это добродетель, должна ли я послушаться ее? Чтобы решить этот вопрос и решить его окончательно, я попыталась привести свой разум в состояние самого полного доступного ему покоя с тем, чтобы непредвзято рассудить борющиеся стороны, потом спросила себя: что есть добродетель? Если я увижу, что она имеет какое-то реальное существование, я буду ее анализировать, а если порочная жизнь мне покажется предпочтительнее, я приму ее, и мой выбор будет чистой случайностью. Размышляя так, я пришла к мысли, что под именем добродетели восхваляют самые разные виды или способы бытия, посредством которых человек, отбросив в сторону свои собственные удовольствия и интересы, отдает себя в первую очередь всеобщему благу, из чего вытекает следующее: чтобы быть добродетельной, я должна отказаться от самой себя и от своего счастья и думать исключительно о счастье других — и все это во имя людей, которые наверняка не стали бы делать того же ради меня; но даже если бы они и сделали это, разве поступок их будет достаточным основанием, чтобы уподобляться им, если я чувствую, что все мое существо восстает против этого? Допустим, повторяю, допустим, — что добродетелью называют то, что полезно обществу, тогда, сужая это понятие до чьих-нибудь собственных интересов, мы увидим, что индивидуальная добродетель зачастую прямо противоположна общественной, так как интересы отдельной личности почти всегда противостоят общественным; таким образом, в нашу дискуссию вторгается отрицательный момент, и добродетель, будучи чисто произвольным понятием, перестает иметь положительный аспект. Возвращаясь к истокам конфликта, я чувствовала, что добродетели недостает реального существования, и однажды с удивительной ясностью поняла, что не порыв к добродетели заговорил во мне, а тот слабый голосок, который то и дело прорезывается на краткое время, и голос этот принадлежит воспитанию и предрассудкам. Покончив с этим вопросом, я «принялась сравнивать удовольствия, доставляемые пороком и добродетелью. Я начала с добродетели: я взвешивала, обмеривала, ощупывала ее со всех сторон — вдумчиво, тщательно, критически. Как же она глупа и пресна показалась мне, насколько безвкусна и мелочна! Она оставляла меня холодной, безразличной, наводила скуку. При внимательном рассмотрении я увидела, что все удовольствия достаются тому, кому недалекие люди служат своей добродетелью, а. взамен, в виде вознаграждения, получают лишь нечто, весьма отдаленно напоминающее благодарность. И я подумала: неужели это и есть удовольствие? Какая огромная разница между этим хилым чувством, от которого ничто не шевельнется в сердце, и мощным ощущением порока, от которого трепещут нервы, пробуждается тело и за спиной вырастают крылья! Стоит только подумать о самом мелком преступлении, и — пожалуйста! — божественный животворящий сок начинает бродить по моим жилам, я вся горю, меня бьет озноб, мысль эта приводит меня в экстаз, восхитительные манящие миражи возникают в этом мире, который я собираюсь покорить при помощи зла; в моем мозгу рождаются невероятные картины, и я пьянею от них; во мне зарождается новая жизнь, новая душа вырастает в моем теле; новая душа поет от восторга, и если бы теперь мне оставалось жить лишь несколько минут, я прожила бы их в этом сладостном ожидании.
— Знаете, сударь, — обратилась я к своему необыкновенному собеседнику, чьи речи, не скрою, чрезвычайно меня взбудоражили, и я решила возразить затем только, чтобы еще раз послушать их. — Мне кажется, отказать добродетели в существовании — значит, слишком поспешно отвернуться от нее и, возможно, подвергнуться опасности сбиться с пути, если не обращать внимания на принципы, на эти путеводные вехи, которые должны неуклонно вести нас к добронравию.
— Ну что ж, — ответил Нуарсей, — давай порассуждаем вместе. Твои замечания говорят о том, что ты стремишься понять меня, и мне очень приятно беседовать с людьми такого рода.
Во всех обстоятельствах нашей жизни, — продолжал он, — по крайней мере во всех, где мы имеем свободу выбора, мы испытываем два порыва или, если угодно, два искушения: одно зовет нас к тому, что люди назвали добром, то есть призывает быть добродетельными, второе склоняет к тому, что называют злом, то есть к пороку. Теперь обратимся к этому конфликту: нам надо понять, почему у нас появляются два противоположных мнения и почему мы колеблемся. Никаких сомнений не было бы, заявляют законопослушные граждане, если бы не наши страсти: страсти сдерживают порыв к добродетели, которую — и они признают это — Природа посеяла в наших сердцах, другими словами, укротите свои страсти, и сомнения отпадут сами по себе. Но откуда они взяли, эти, считающие себя непогрешимыми люди, что страсти суть следствия искушения пороком и что добродетель всегда вытекает из искушения добром? Какими неопровержимыми доказательствами подтверждают они эту мысль? Для того, чтобы познать истину, чтобы понять, какому из двух противоречивых чувств отдать предпочтение, надо спросить свое сердце, и ты можешь быть уверена: из двух голосов тот, что я услышу первым, и будет самым властным, и я пойду за ним и приму его как естественный зов Природы, тогда как другой голос будет лишь искажать ее замысел. Должен заметить, что я рассматриваю при этом не отдельные народы, ибо национальные обычаи привели к деградации самого понятия добродетели, — нет, я рассматриваю все человечество в целом. Я изучил сердца людей, прежде всего дикарей, затем цивилизованных существ, и из этой мудрой книги понял, чему отдать предпочтение — пороку или добродетели и какой из двух призывов сильнее. В самом начале исследований я подверг анализу явное противоречие между своим интересом и интересом всеобщим и увидел, что если человек собственному благу предпочитает общественное и, следовательно, хочет быть добродетельным, он обрекает себя на несчастливейшую жизнь, но если, напротив, человек ценит выше личный интерес, он будет счастлив при условии, конечно, что законы общества оставят его в покое. Однако общественные законы не имеют ничего общего с Природой, они чужды ей, значит, в нашем исследовании на них не стоит обращать никакого внимания; тогда, исключив из анализа эти законы, мы неизбежно придем к выводу, что человек счастливее в пороке, нежели в добродетели, следовательно, мы докажем, что истинным будет более сильный порыв, то есть порыв, ведущий к счастью, который и есть зов Природы, а противоположный порыв, ведущий к несчастьям, должен быть с той же долей очевидности неестественным. Таким образом, мы видим, что добродетель, как человеческое чувство, ни в коей мере не является стихийной или санкционированной свыше, скорее всего, это жертва, на которую человек соглашается по необходимости жить в обществе — дьявольски великая жертва, которую он приносит, получая взамен жалкие крохи счастья, в какой-то степени компенсирующие его лишения. Поэтому человек должен иметь право выбора: либо зов порока, который явно и недвусмысленно исходит от Природы, но который в рамках человеческих законов, быть может, и не дает ему безмятежного счастья, возможно, вообще даст ему намного меньше, чем он предполагает; либо призрачный путь добродетели — ложный путь, который, вынуждая его отказываться от некоторых вещей, возможно, в чем-то вознаграждает его за жестокость, проявленную по отношению к самому себе, когда в своем сердце он уничтожает первый порыв. В моих глазах ценность добродетельного чувства падает еще ниже, когда я вспоминаю, что это не первый и не естественный порыв, что, по своему определению, он является низменным и пошлым чувством, отдающим коммерцией: я что-то даю тебе и взамен рассчитываю получить что-нибудь от тебя. Следовательно, порок — это наше врожденное чувство и всегда самое сильное, идущее от Природы, это ключ к ее промыслу, между тем как самая высшая из добродетелей при внимательном рассмотрении оказывается законченным эгоизмом и, стало быть, пороком. Более того, я утверждаю, что все порочно в человеке, только порок — сущность его природы и его конституции. Порочен человек, когда превыше чужих интересов ставит свой собственный, не менее порочен он, когда погружается на самое дно добродетели, поскольку эта добродетель, эта жертва и отказ от своих страстей — не что иное в нем, как уступка своему тщеславию или, скорее, желание выторговать для себя глоток счастья, наспех сваренного зелья, вместо того ядреного опьяняющего напитка, который пьют, шагая по дороге преступлений. Однако волей-неволей, несмотря ни на что, человек вечно ищет счастья, никогда он не думает ни о чем другом, и абсурдно предполагать, что может существовать такая вещь как бескорыстная добродетель, чья цель — творить добро без всякого мотива, такая добродетель иллюзорна. Можешь быть уверена, что человек проповедует добродетель только с тайными эгоистичными намерениями и ждет за это награды или хотя бы благодарности, которая сделает другого человека его должником. Я и слышать не желаю лепета о добродетелях, заложенных в наши души как часть нашего темперамента или характера: некоторые происходят от самобичевания, другие — результат расчета, ибо тот, в ком они находят свое выражение, не имеет иного достоинства, кроме того, что отдает свое сердце наиболее дорогому для него чувству. Внимательно присмотрись к своим желаниям, и ты увидишь, что за ними всегда стоит себялюбие. Порочный человек стремится к той же цели, но менее скрытно, так сказать, с большим бесстыдством, и за это, конечно же, заслуживает большего уважения; он достигнет своей цели другим путем и гораздо вернее, чем его ущербный соперник, если не помешает закон, но последний гнусен, потому что постоянно вторгается на территорию вероятного человеческого счастья во имя сохранения счастья всеобщего и при этом отбирает намного больше, чем предлагает. Отсюда можно сделать вывод, что раз добродетель в человеке всего лишь его вторичный и побочный порыв, а самое властное его желание — добиться собственного счастья за счет своего ближнего, человеческие желания, которые противоречат и идут наперекор страстям, ничем не лучше откровенного стремления купить то же счастье подешевле, то есть с минимальными жертвами и без риска быть вздернутым на виселице, следовательно, хваленая добродетель оказывается на деле слепым и рабским подчинением законам, которые, меняясь в зависимости от климата, активно отрицают всякое разумное и объективное существование этой самой добродетели, потому что она заслуживает лишь абсолютного презрения и исключительной ненависти, и самое разумное — ни за что, ни при каких обстоятельствах, не следовать этому хваленому сверх всякой меры образу жизни, ибо он обусловлен местными установлениями, суевериями и нездоровым темпераментом, это презренный и коварный путь для жалких людишек, который ввергнет тебя в ужасные неминуемые несчастья, тем более, что\ как только человек ступит на