В продолжение этой речи монах, как я уже говорила, сидел между нами и ласкал нас.
– О, какая чудная попочка, – неожиданно забормотал он, прижимаясь ко мне, – как жаль, что нельзя забраться туда… Но, может быть, если мы попробуем… Да, мадам, чуточку старания с вашей стороны, и это будет не так больно…
– Ах ты, зверюга, – сказала я, поднимаясь с дивана, – да я не дам тебе даже свою куночку: у меня до сих пор все болит внутри, и я не хочу испытать еще худшего. Подержите его, Клервиль, сейчас мы заставим этого негодника кончать до тех пор, пока кровь не потечет из его яиц, иначе он не даст нам покоя.
Мы уложили его на кровать, Клервиль зажала его член между своих грудей, а я, усевшись ему на лицо, заставила его целовать калитку храма, в который так его и не допустила; вначале он робко и даже неумело водил языком по краям отверстия, затем немного оживился, заработал энергичнее, потом, раздвинув шелковистые заросли, коснулся клитора и кончил еще раз.
После этого Клервиль спросила Клода, есть ли еще у них в монастыре такие развратники, на что он с готовностью ответил, что таких в заведении человек тридцать, тогда моя подруга захотела узнать, нельзя ли провести вечер вместе с ними.
– Разумеется, – отвечал Клод, – как только захотите испытать незабываемые плотские утехи, приходите прямо к нам, и мы примем вас как королев.
Затем Клервиль поинтересовалась, можно ли устроить оргию, которую она имеет в виду, в стенах монастыря.
– Это самое лучшее место, – заверил кармелит, – и там можно делать все, что вашей душе угодно.
– Тогда, дорогой мой, – сказала Клервиль, – чтобы не оставалось никаких сомнений, я прошу тебя прямо сейчас пойти и поговорить с настоятелем; объясни ему суть дела, а мы подождем тебя здесь.
Как только монах ушел, Клервиль повернулась ко мне, и я заметила блудливый огонек в ее глазах.
– Жюльетта, – сказала она, – не удивляйся моим словам: этот монах доставил мне большое удовольствие, настолько сильное, что я начинаю подумывать о его смерти…
– Что я слышу! Не успела высохнуть его сперма, а вы уже замышляете смертоубийство!
– Презрение и ненависть к мужчинам после того, как они меня удовлетворили, находятся в прямой зависимости от полученного мною удовольствия, а я, признаться, давно не кончала с таким восторгом. Следовательно, он должен умереть. У меня есть две возможности: поссорить его с настоятелем, для чего достаточно лишь намекнуть старику на то, что очень рискованно с его стороны держать при себе такого типа, как Клод, который может разболтать тайны монастыря любому встречному и поперечному. Но в этом случае он будет навсегда для меня потерян, а ведь я имею кое-какие виды на его божественный инструмент…
– Я вас что-то не совсем понимаю: то вы приговариваете его к смерти, то мечтаете о его члене.
– Не вижу здесь никакого противоречия: давай пригласим его в твое поместье, а об остальном можешь не беспокоиться… Разве могу я забыть эту колотушку, что болтается у него между ног!
Она отказалась объяснить свой план, и в ожидании монаха мы решили осмотреть его жилище.
Мы обнаружили много непристойных гравюр и литературы скабрезного содержания: во-первых, это был «Привратник из Шартре»[95] – произведение скорее похабное, нежели навеянное духом истинного либертинажа; если верить слухам, автор отрекся от него на смертном одре. Это я считаю глупостью несусветной: человек, способный в какой-то момент раскаяться в том, что он сказал или написал когда-то раньше, есть не что иное, как круглый идиот, от которого в памяти потомства не должно остаться даже имени.
Второй книгой была «Дамская академия» – хорошо задуманная, но дурно исполненная вещь, написанная, без сомнения, человеком с трусливым сердцем, который, очевидно, чувствовал истину, но побоялся высказать ее; кроме того, эта книга напичкана сверх всякой меры нудными разговорами.
Еще мы нашли «Воспитание Лауры» – также совершенно неудачное произведение из-за того, что на каждой странице встречаются пустые, не относящиеся к делу рассуждения. Если бы автор вывел прямо на сцену убийцу своей жены, вместо того, чтобы держать его где-то на задворках, и вразумительно рассказал бы об инцесте, на который он намекает, но не идет дальше этих намеков, если бы он увеличил количество эпизодов разврата, показал бы воочию те жестокие утехи, о которых упоминает вскользь, как будто стыдясь этого, в своем предисловии, тогда эта книга, написанная с несомненным талантом и с удивительной силой воображения, стала бы настоящим маленьким шедевром; но, увы, автор оказался трусом, а трусы всегда приводят меня в отчаяние и выводят из терпения – уж лучше бы они предлагали читателю только голые мысли и идеи и не пытались разжевывать их.
Мы нашли также «Терезу-философа» – прелестную вещицу, вышедшую из-под пера маркиза д'Аржанса[96], единственного автора, владеющего секретами этого жанра, хотя он и не реализовал свои возможности в полной мере; зато он стал единственным, кто достиг хороших результатов в изображении похоти и богохульства. И эти результаты, представленные на скорую руку на суд публики в той форме, в какой это задумал автор, дают нам представление о том, что такое бессмертная книга.
Все остальные найденные нами книжонки являли собой образчики тех удручающих и куцых памфлетов, какие встречаются в дешевых тавернах или публичных домах и обнаруживают скудость ума сочинителей – балаганных шутов, подстегиваемых голодом и ведомых шершавой рукой дешевой музы бурлеска. Похоть – дитя роскоши, изобилия и превосходства, и рассуждать о ней могут лишь люди, имеющие определенные для этого условия, те, к кому Природа благоволила с самого рождения, кто обладает богатством, позволявшим им испытать те самые ощущения, которые они описывают в своих непристойных произведениях. Как красноречиво свидетельствуют некоторые беспомощные попытки, сопровождаемые слабостью выражения, такой опыт абсолютно недоступен мелким личностям, наводняющим страну своими писульками, о которых я веду речь, и я, не колеблясь, включила бы в их число Мирабо, ибо он, натужно пытаясь сделаться значительным хоть в чем-то, притворялся распутником и, в конце концов, так ничем и не стал за всю свою жизнь[97].
Продолжая рыться в вещах Клода, мы нашли искусственные члены, девятихвостые плетки и прочие предметы, по которым могли судить о том, что монах был неплохо знаком с практикой либертинажа. В этот момент вернулся он сам.
97
Ничем, даже законодателем. Убедительнейшим доказательством непонимания и глупости, с какими во Франции судили о 1789 годе, является смешной энтузиазм, отличавший этого ничтожного шпиона-монархиста. А кем нынче считают эту недостойную и в высшей степени неумную личность? Ее считают подлецом, предателем и мошенником. (Прим. автора)