– Если хочешь, она испытает их в твоем присутствии.
– Тогда непременно надо побывать у нее. Мне давно не дает покоя мысль отравить кого-нибудь.
– Я прекрасно понимаю тебя, моя прелесть, ведь так приятно сознавать, что в твоих руках трепещет чья-то жизнь.
– Тем более, приятно положить конец этой жизни посредством яда, – с воодушевлением подхватила я. – Я уже предвкушаю это наслаждение; дотроньтесь до моей вагины, Клервиль, и вы увидите, что со мной происходит.
Клервиль, не заставив просить себя дважды, сунула руку мне под юбку.
– Ого, так оно и есть! Иногда, милая моя, я завидую твоему воображению. Но послушай, Жюльетта, – неожиданно нахмурилась она, – ты, кажется, говорила, что– Сен-Фон дал тебе целую шкатулку ядов?
Я кивнула.
– Ну и где же она?
– Там уже ничего не осталось, и я не смею попросить еще.
– Ты хочешь сказать, что использовала их?
– Все до капли.
– По заданию министра?
– Да, треть была использована по его усмотрению, остальные пошли на мои прихоти.
– Наверное, для мщения?
– Некоторые для мщения. Другие для удовольствия.
– О, прелесть ты моя!
– Да, Клервиль, я даже боюсь сознаться во всех ужасах, которые совершила посредством яда… Боюсь, что вам не понять ту радость, которую я испытывала при этом. Я брала с собой коробочку с отравленным миндалем, переодевалась и бродила по общественным садам, по бульварам, заходила в публичные дома; я раздавала свои смертельные сладости всем встречным. Разумеется, и детям также – им в первую очередь. Потом я возвращалась туда, чтобы убедиться в результатах. Когда я видела гроб у дверей человека, с которым накануне сыграла свою злую шутку, щеки мои вспыхивали от радости, кровь сильнее бежала по жилам, голова кружилась… Чтобы не упасть, мне приходилось прислоняться к стене или фонарному столбу, а Природа, которая, несомненно, для каких-то своих целей сделала меня непохожей на остальных, вознаграждала мой поступок невыразимым словами пароксизмом блаженства… Так она благодарила свое любимое дитя за то, что я совершила поступок, который идиоты считают ее оскорблением.
– Это вполне естественно, дорогая, – заметила Клервиль. – Ведь принципы, которыми питали твою душу и Сен-Фон, и Нуарсей, да и я сама, абсолютным образом выражают намерения Природы; поэтому нет ничего удивительного в том, что ты дошла до таких высот порока, что получаешь от этого не меньшее удовольствие, чем если бы собственноручно пытала жертву, только в твоем случае это удовольствие намного изысканнее. Когда мы обнаруживаем, что зрелище чужих страданий вызывает необыкновенный подъем и волнение в нашей нервной системе, что это волнение неизбежно вызывает похоть, тогда все возможные способы причинять боль становятся для нас средством испытать наслаждение, и, начав с довольно невинных проказ, мы вскоре доходим до чудовищных злодейств. Нами движут одинаковые причины, только приходим мы к этому разными путями: Природа, или, скорее, пресыщенность, требует, чтобы происходил постепенный, но неуклонный прогресс: ты начинаешь с булавки, которую вонзаешь в чужое тело, и в конце концов берешь в руки кинжал. А в яде, помимо того, есть коварство, которое таит в себе еще большую привлекательность. Ну что ж, надо признать, что ты превзошла своих учителей, Жюльетта; быть может, мое воображение богаче, чем твое, но боюсь, что я совершила меньше, чем могла бы…
– Чем же богаче ваше воображение? – прервала я свою подругу.
– Я бы хотела, – серьезно отвечала Клервиль, ничуть не рассердившись, – придумать такое преступление, последствия которого, даже после того, как я совершу его, длились бы вечно, чтобы покуда я жива, в любой час дня и ночи, я служила бы непрекращающейся причиной чьего-то страдания, чтобы это страдание могло шириться и расти, охватить весь мир, превратиться в гигантскую катастрофу, чтобы даже после своей смерти я продолжала существовать в нескончаемом и всеобъемлющем зле и пороке…
– Для осуществления ваших желаний, милая вы моя, лучше всего подойдет то, что можно назвать моральным убийством или просто растлением, через посредство советов, книг или личных примеров. Мы с Бельмором недавно обсуждали этот вопрос, и он набросал кое-какие расчеты, которые показывают, как быстро распространяется эта эпидемия и какое сладострастное ощущение она может вызвать, так как – и мы с вами прекрасно это знаем, – степень злодейства прямо зависит от его последствий.
И мадам де Лорсанж показала слушателям лист бумаги, который оставил ей Бельмор несколько лет назад. Там было написано следующее: «Посвятив себя пороку, один распутник без труда, в течение одного года, может развратить три сотни детей; в продолжение тридцати лет он развратит девять тысяч. Если каждый развращенный им ребенок, когда вырастет, хотя бы на одну четверть усвоит уроки учителя – а на меньшее рассчитывать не приходится – и будет развращать такое же количество юных душ, что вполне возможно, к тому времени, когда истекут указанные тридцать лет, пороком будет охвачено два поколения, и на земле будет минимум девять миллионов человек, развращенных лично им и, еще в большей мере, идеями и примерами, которыми он засеял свою пашню».
– Это блестящая идея, – согласилась Клервиль, – и ее можно попробовать осуществить, но, к сожалению, этот процесс не может все время идти так гладко…
– Надо не только развращать по три сотни человек ежегодно – надо, по мере сил, помогать в этом и другим растлителям.
– Если даже ты найдешь десятерых сообщников, которые одновременно с тобой приступят к исполнению десяти таких планов, все равно размах распространения зла не сравнится с эффектом самой элементарной, чумы или другой заразной болезни.
– Разумеется, – сказала я, – но недостаточно быть простым наблюдателем, ибо столь масштабное предприятие требует постоянного руководства и поддержки. Для этой цели и для окончательного успеха необходимо употребить и другие средства, о которых я говорила минуту назад: советы, примеры, литературные произведения.
– Мне кажется, ты ступаешь на скользкий путь…
– Допустим, но вспомните Макиавелли, который говорил, что лучше действовать без оглядки, нежели быть осмотрительным, поскольку Природа – та же женщина, которую можно покорить только с кнутом в руке. Опыт показывает, как говорит этот мыслитель, что она охотнее дарит свои милости жестокому поклоннику, нежели робкому.
– Твой Бельмор, должно быть, великолепный наставник, – улыбнулась Клервиль.
– Я и не скрываю этого. Мало найдется таких любезных и таких развратных людей. Кстати, он в восторге от сделок, которые я предложила ему совершить: я имею в виду спекуляцию недвижимостью. А как вы считаете, дорогая, можем ли мы, женщины, обманывать человека несмотря на самые добрые с ним отношения?
– И ты еще сомневаешься! – возмутилась Клервиль. – Имея дело с мужчиной, мы имеем перед собой человеческое существо, с которым постоянно приходится вести войну: мы вынуждены относиться к нему так, как он относится к нам, а коль скоро не существует в природе верных мужчин, для чего хранить им верность? Угождай вкусам своего любовника, пока они не противоречат твоим желаниям, выжми все, что можешь, из его моральных и физических способностей; подогревай себя огнем его страсти, вдохновляйся его талантами, но не забывай ни на миг, что он принадлежит к враждебному нам полу, к тому полу, который ведет с нами непрестанную войну. Не упускай ни единой возможности отомстить за оскорбления, которые мы терпим от мужчин и которые ты сама испытываешь каждый день; словом, твой граф – мужчина, и ты должна водить его за нос… Боюсь, Жюльетта, что в этой области ты все еще блуждаешь в потемках невероятного невежества: ты добра, мягкосердечна, поэтому испытываешь к мужчинам уважение. А в принципе их надо только использовать и обманывать – большего они не заслуживают. Из Сен-Фона ты не выцарапала и шестой части того, что получила бы я, имей он ко мне такую же слабость; на твоем месте я бы каждый день относила в банк по миллиону.
На этом наш разговор, который мы вели в карете Клервиль по дороге в далекое предместье Сен-Жак, прервался, так как мы подъехали к дому, где жила колдунья.
Это был небольшой домик, стоявший уединенно посреди садов и огородов; один из наших лакеев позвонил в дверь, которую тут же открыла пожилая женщина, по виду служанка. Узнав о цели нашего визита, она прежде всего попросила нас отпустить кучера и сопровождающих, сказав, что они должны ждать нас возле винной лавки, довольно далеко от дома. Мы выполнили ее желание, и она провела нас в маленькую комнату. Четверть часа спустя появилась мадам Дюран – сорокалетняя, очень красивая женщина, грациозная, прекрасно сложенная, высокого роста, поразившая меня царственной осанкой, римскими чертами лица, восхитительной кожей и большими выразительными глазами. Речь ее была учтива, но без подобострастия, жесты – сдержанны, вообще весь ее облик и манеры выдавали хорошее происхождение, воспитание и незаурядный ум.