– Дитя мое, все кончается и остается в прошлом, как только люди перестают жить под одной крышей. Поэтому мой тебе совет: забудь обо всем. Со своей стороны хочу уверить тебя, что не помню ни единого факта и случая, на которые ты намекаешь. Что же до нищеты, которая тебе грозит, вспомни судьбу Эвфрозины: она даже не стала дожидаться, пока ее заставит нужда, а по собственной воле ударилась в распутство. У тебя выбора нет, так что следуй ее примеру. Больше ничего тебе не остается. Хочу добавить только одно: сделав выбор, не пеняй на меня, ибо, в конце концов, эта роль может быть не для тебя, может не принести скорого успеха, тебе могут понадобиться деньги и помощь, а я не смогу дать ни того, ни другого.
С этими словами Дельбена круто повернулась и исчезла, оставив меня в недоуменном отчаянии, которое, конечно, было бы не таким глубоким, будь я большим философом, а так меня одолевали тягостные мрачные мысли…
Я ушла, твердо решив последовать совету этого развратного создания, какими бы опасностями это мне ни грозило. К счастью, я вспомнила имя и адрес женщины, о которой как-то раз упоминала Эвфрозина в те времена, когда, увы, я и не думала что придется просить у нее помощи, и через час стояла перед ее дверью.
Мадам Дювержье тепло и радушно встретила меня. Ее опытный взгляд обманули чудесные результаты, к которым привели снадобья настоятельницы, и Дювержье пришла к выводу, что таким же образом можно обманывать и многих других. За два или три дня до того, как устроиться в этом доме, я простилась с сестрой, чтобы начать жизнь, совершенно отличную от той, что выбрала она.
После многочисленных невзгод мое существование зависело теперь от моей новой хозяйки; я целиком доверилась ей и приняла все ее условия; однако еще до того, как я осталась одна и смогла поразмыслить обо всем случившемся, мои мысли вновь вернулись к предательству мадам Дельбены и к ее неблагодарности. «Увы, – сказала я; обращаясь к самой себе, – почему ее сердце не откликнулось на мое несчастье? Жюльетта нищая и Жюльетта богатая – разве это два разных человека? Откуда эта странная прихоть, заставляющая нас любить роскошь и бежать от нищеты?» Мне еще предстояло понять, что бедность всегда вызывает неприязнь и брезгливость у богатства, а в то время мне было невдомек, как сильно благополучие страшится нищеты, как избегает ее; мне предстояло узнать, что именно боязнь избавить ближнего от страданий порождает отвращение к ним. Еще я удивлялась, как получилось, что эта развратная женщина, эта преступница, как это может быть, что она не боится огласки со стороны тех, с кем она так жестоко обходилась? Это было еще одним признаком моей наивности: я еще ничего не знала о наглости и дерзости, которые отличают порок, когда он основан на богатстве и знатном происхождении. Мадам Дельбена была матерью-настоятельницей одного из самых престижных монастырей Иль де Франса, ее ежегодная рента составляла шестьдесят тысяч ливров[37], она имела самых влиятельных друзей при дворе, и никого так не уважали в столице, как мадам Дельбену – как же ей было не презирать бедную девушку вроде меня, сироту, без единого су в кармане, которая, вздумай она пожаловаться, услышит в ответ смех, если ее вообще соизволят выслушать, или, что вероятнее всего, ее назовут клеветницей, и неосторожная жалобщица, решавшая защитить свои права, может надолго лишиться свободы.
Я была уже настолько испорчена, что этот вопиющий пример несправедливости, даже при всем том, что пострадала от нее я сама, пожалуй, скорее мне пришелся по нраву, нежели подтолкнул к другой, праведной жизни. «Ну и ладно, – подумала я. – Мне тоже надо добиться богатства; богатая, я буду такой же наглой и безнаказанной, как эта женщина; я буду иметь такие же права и такие же удовольствия. Надо сторониться добродетельности, это верная погибель, потому что порок побеждает всегда и всюду; надо любой ценой избежать бедности, так как это предмет всеобщего презрения…» Но не имея ничего, как могла я избежать несчастий? Разумеется, преступными делами. Преступления? Ну и что тут такого? Наставления мадам Дельбены уже разъели, как ржавчина, мое сердце и отравили мой мозг; теперь я ни в чем не видела зла, я была убеждена, что преступление так же исправно служит целям Природы, как добронравие и благочестие, поэтому я решила вступить и этот развращенный мир, где успех – единственный признак торжества, и пусть не мешают мне никакие препятствия, никакие сомнения, ибо нищета – удел тех, кто колеблется. Если общество состоит исключительно из дураков и мошенников, будем в числе последних: в тридцать раз приятнее для самолюбия надувать других, чем оказаться в дураках.
Утешившись и вдохновившись такими мыслями, которые, быть может, шокируют вас в пятнадцатилетней девочке, но которые, однако, благодаря полученному мною воспитанию, не покажутся вам невероятными, я стала покорно дожидаться, что принесет мне Провидение, твердо решив использовать любую возможность улучшить свое положение, чего бы это ни стоило мне самой и всем остальным.
По правде говоря, мне предстояло суровое обучение, и первые, порой болезненные шаги должны были довершить разложение моей нравственности, но чтобы не оскорблять ваши чувства, дорогие читатели, я воздержусь от описания подробностей, потому что я совершала поступки, которые наверняка превосходят по своей чудовищной порочности все, чем вы занимаетесь каждодневно.
– Признаться, мадам, я никак не могу до конца поверить в это, – вмешался маркиз. – Зная все, на что вы способны, я заявляю, что просто ошарашен тем, что вы, пусть даже на один миг, позволили себе так растеряться. Ваши поступки и ваше поведение…
– Простите меня, – сказала графиня де Лорсанж, – но это всего лишь результат испорченности, которую обнаруживают оба пола…
– Хорошо, продолжайте, мадам, продолжайте.
– …потому что Дювержье в равной степени умела угождать прихотям и мужчин и женщин.
– Надеюсь, – заметил маркиз, – вы не собираетесь лишить нас подробностей, которые, как бы ни были они эксцентричны и причудливы, еще больше развлекут нас? Мы знакомы практически со всеми экстравагантностями, присущими нашему полу, и вы доставите нам удовольствие, поведав о тех, которым предаются женщины.
– Ну хорошо, будь по-вашему, – согласилась графиня. – Я постараюсь описать только самые необычные оргии и, чтобы не впадать в однообразие, пропущу те, что кажутся мне чересчур банальными.
– Чудесно, – заявил маркиз, демонстрируя собравшимся свой уже набухший от вожделения орган, – только не забывайте, как действуют на нас подобные рассказы. Взгляните, до чего довело меня даже ваше предисловие.
– Хорошо, мой друг, – сказала очаровательная графиня, – разве я не вся в вашем распоряжении? И я получу двойное удовольствие от своих мучительных воспоминаний. А раз самоутверждение так много значит для женщины, позвольте предположить, что если речи мои служат причиной такого повышения температуры, то и моя скромная персона также имеет к этому какое-то отношение.
– Вы совершенно правы, и я готов доказать вам это сию же минуту, – сказал маркиз. Он и в самом деле был возбужден до крайности и увел Жюльетту в соседнюю комнату, где они оставались достаточно долго, чтобы вдоволь вкусить все самые сладкие радости необузданного порока.
– Со своей стороны, – сказал шевалье, оставшийся после их ухода наедине с Жюстиной, – я должен признать, что пока еще не готов сбросить балласт. Но неважно, поди сюда, дитя мое, стань на колени и пососи меня; только будь добра сначала показать мне твой задик, потому что твои передние прелести интересуют меня меньше. Вот так, очень хорошо, – добавил он, разглядывая Жюстину, которая была достаточно обучена такого рода вещам и умела, хотя и не без неудовольствия и раскаяния, возбудить мужчин. – Да, да, очень хорошо, милочка.
И шевалье, чувствуя себя на седьмом небе от неописуемого удовольствия, был уже близок к тому, чтобы отдаться изысканно-сладостным ощущениям вызванного таким путем оргазма, когда вернувшийся вместе с Жюльеттой маркиз начал умолять ее вновь разматывать нить своих воспоминаний, и его приятелю пришлось подавить в себе стремительно приближавшийся пароксизм страсти.
Когда присутствующие успокоились, и все внимание вновь обратилось на мадам де Лорсанж, она продолжила свою историю и рассказала следующее.
В доме мадам Дювержье жили шестеро женщин, но одним мановением руки она могла вызвать на подмогу еще сотни три; два подтянутых лакея почти двухметрового роста с гигантскими, как у Геркулеса, членами и два юных грума[38], четырнадцати и пятнадцати лет, оба неземной красоты, были всегда к услугам развратников, которые любили смешение полов или предпочитали античные гомосексуальные забавы женскому обществу. На тот случай, если этого ограниченного мужского контингента окажется недостаточно, Дювержье могла усилить его за счет резерва из более чем восьмидесяти человек, которые жили вне заведения и которые, в любой час дня и ночи, были готовы предоставить себя в полное распоряжение клиентов.
37
Ливр – старая денежная единица, равнялась 1 фунту серебром, делилась на 20 су, позже была заменена франком.