При нашей четвертой встрече Стено поинтересовался, кому адресованы остальные рекомендательные письма, которые у меня были. Вместо ответа У. показал их ему, и когда он прочитал на конвертах имена придворных, лицо его потемнело.
– Знаете, любезнейший и дорогой наш гость, – сказал он, возвращая мне письма, – нам доставляет удовольствие принимать любого, прибывающего с такими теплыми рекомендациями, но должен заметить, что у меня непримиримые политические разногласия с этими лицами, которых вы намерены посетить. Мои коллеги, мои друзья и родственники, будучи заклятыми врагами двора, даже не разговаривают с теми, кто служит или способствует деспотизму.
– Ах, сударь, – заговорил я, – ваши взгляды совершенно совпадают с моими, я не допускал даже мысли связать себя с партией ваших противников; я так же, как и вы, ненавижу монархов и их тиранию. Я всегда удивлялся, как Природа могла вложить в такие руки власть над людьми. И я прошу вас, мужественных сенаторов, поскорее вернуть шведскому народу подлинную свободу, которую Густав стремится отобрать у него по примеру своих предков; пусть все старания , вашего молодого принца усилить свою власть постигнет та же бесславная участь, какую испытал недавно Адольф. Однако, добрый мой господин, чтобы впредь у вас не было никаких сомнений в моем искреннем желании присоединиться к вашей партии и в моем уважении к вашим взглядам, давайте вместе с вами разорвем на клочки вот эти самые письма, которые адресованы сторонникам Густава и их прихлебателям. Да, да, уничтожим их все, и я доверяю вам самому выбирать друзей, с которыми я мог бы иметь дело в вашем городе.
Стено с чувством пожал мне руку, и его юная жена, присутствовавшая при нашем разговоре, не могла сдержаться, чтобы не выразить живейшую радость от того, что к их партии присоединился столь достойный человек.
– Боршан, – торжественно заявил Стено, – после таких слов, которые наверняка идут из самого сердца, я больше не сомневаюсь в образе ваших мыслей. Но скажите, вы действительно готовы отстаивать наши интересы, как свои собственные, и принять на себя все обязательства, требующие верной дружбы и строгой конспирации?
– Сенатор, – живо ответил я, – клянусь жизнью, что буду с вами до тех пор, пока последний тиран не исчезнет с лица земли, если вы вложите в мои руки необходимое оружие.
После чего я рассказал супругам о случае с принцессой Голландии, который убедительно свидетельствовал о моем отвращении к тирании и к ее носителям.
– А ваша супруга, друг мой, – спросил меня сенатор, – она разделяет ваши взгляды?
– На ваш вопрос отвечу честно: наши взгляды настолько схожи, что она оставила Софию, которая осыпала ее всевозможными милостями.
– Отлично, – сказал Стено, – завтра в моем доме соберутся друзья; я приглашаю вас обоих присоединиться к нам и обещаю, что вы услышите очень интересные вещи.
Я передал этот разговор Эмме.
– Прежде чем влезть в это дело, дорогой, надо подумать хорошенько, во что оно может вылиться. Не забывай, что когда ты отказался служить Софии, ты действовал скорее, как мне кажется, из отвращения к политическим интригам, а не из духа свободолюбия.
– Нет, – возразил я, – ты ошибаешься; с тех пор я много передумал и пришел к выводу, что только мой извечный ужас перед деспотизмом отдельной личности заставил меня отказаться от предложения супруги градоправителя: будь ее цели несколько иными, я, возможно, согласился бы на все…
– Извини, Боршан, – не унималась Эмма, – но я не вижу никакой логики и последовательности в твоих принципах: ты сам тиран, и ты же ненавидишь тиранию; деспотизм сквозит во всех твоих вкусах, глубоко гнездится в твоем сердце, твоя душа пропитана им, и вдруг ты восстаешь против него. Объясни мне эти противоречия, или можешь больше не рассчитывать на меня.
– Эмма, – начал я, глядя прямо в глаза своей спутнице, – послушай внимательно, что я тебе скажу и хорошенько запомни мои слова. Если сенат собирается выступить с оружием в руках против шведского монарха, им движет не ненависть к тирании, а зависть, оттого что деспотом является кто-то другой, но не сами сенаторы; как только они получат власть, ты увидишь, как в их взглядах произойдет внезапная метаморфоза, и те, кто сегодня ненавидят деспотизм, завтра будут сами осуществлять его для своего блага. Приняв предложение Стено, я играю ту же роль, что и он и ему подобные; я не стремлюсь сокрушить трон, но хочу обратить его свойства в свою пользу. Еще вот что запомни: я. разорву с этим обществом, как только увижу, что оно вдохновляется другими принципами или идет в другом направлении, поэтому, Эмма, не обвиняй меня в непоследовательности, как не осуждай тех, кто заменяет тиранию деспотизмом: трон люб всякому человеку, и не трон он ненавидит, а того, кто сидит на нем. Я чувствую в себе прямо-таки потребность вмешаться в мировые дела, для этого нужны не предрассудки и не добродетели, но страсть, порочное сердце и несгибаемый характер – то есть как раз то, чем я обладаю; фортуна благоволит ко мне, и я принимаю вызов судьбы. Оденься завтра шикарнее, Эмма, будь гордой, умной и соблазнительной – я хочу сказать, стервозной, – именно эти качества уважают в доме Стено; покажи его гостям, что они в тебе есть, и ничего не бойся.
Мы пришли к назначенному часу и были встречены лакеем, который коротко бросил швейцару: «Это последние, никого больше не пускать».
Позади большого дома, похожего на настоящий дворец, был сад, в самом конце которого, в уединенном павильоне, собрались гости. Павильон был окружен высокими густыми деревьями и напоминал собою храм, воздвигнутый в честь бога молчания. Дворецкий молча указал нам дорогу, но провожать не стал.
Не считая нас, собрание состояло из восьми человек. Стено и его жена, с которыми я вас уже познакомил, поднялись приветствовать нас и представить остальным, которых я сейчас опишу. Это были три сенатора с супругами. Самому старшему было около пятидесяти, его звали Эрикссон; величественным видом он напоминал государственного мужа, но было что-то неприятное в его взгляде и в его манере говорить.
Его жену звали Фрезегунда, ей было тридцать пять лет, она отличалась скорее красотой, нежели женственной грациозностью, в лице ее было что-то мужское, но от этого она выглядела еще более величественной, словом, она была тем, что обыкновенно называют красивой и роскошной женщиной. Второму сенатору Вольфу было лет сорок, он поражал с первого взгляда необыкновенной живостью, в том числе и в смысле ума, но в каждой черточке его лица сквозила порочность. Амелии, его супруге, было от силы двадцать три года; очень пикантное лицо, удивительная точеная фигурка, свежайший ротик, плутоватые глазки, нежная кожа; при всем этом она обладала острым умом и пылким воображением – трудно представить себе более распутное и более обольстительное существо. Амелия покорила меня – именно покорила, иным словом я не могу выразить свои чувства. Имя третьего сенатора было Браге, он был моложе тридцати, стройный, худощавой, с быстрым взглядом, весь какой-то нервный в движениях, но явно превосходил своих коллег силой, цинизмом и жестокостью. Его жена Ульрика считалась одной из самых обворожительных женщин в Стокгольме и одновременно одной из самых коварных и порочных, одной из самых преданных сторонниц сенаторской партии, способной привести ее к победе; она была на два года моложе своего супруга.