Мы легли на груды подушек, устилавших пол, и положили между собой самую прелестную из девушек. Она ласкала нас руками, двое других сосали нам вагину, а еще двое, опустившись над нами на четвереньки, прижались влагалищем к нашим губам. Так прошел еще один час, и девушки поменялись местами. Теперь мы обсасывали тех, кто перед этим ласкал наши куночки, те же, кого ласкали мы, переместились вниз и прильнули к нашим промежностям, а музыка продолжала играть. Наконец, Олимпия спросила меня, не позвать ли нам и музыкантов.
— Конечно, давай и их сюда, — и я добавила, что хочу, чтобы весь мир оказался здесь и стал свидетелем моего неземного счастья.
— О, мой херувим, мой ангел небесный, — защебетала Олимпия, страстно целуя меня в рот. — Ты бесстыдная, отъявленная маленькая сучка, и я обожаю тебя за это. Такой должна быть каждая женщина, все истинные женщины таковы, за исключением идиоток и дурочек, которые даже не знают, что такое наслаждение. Каким словом еще назвать тех, кто не отдается каждому встречному и поперечному, невзирая на его пол, возраст и происхождение? Ах, Жюльетта, разврат — вот самый священный закон, запечатленный в моем сердце; цель моей жизни — проливать сперму, это главная моя потребность и единственная радость; как мне хочется сделаться проституткой, причем самой непотребной и дешевой. При этой мысли у меня вскипают мозги и в жилах разливается жаркое пламя. Я хочу подвергаться самым низким унижениям, хочу, чтобы меня заставляли употребить тысячи мерзостей и гнусностей, которые понимают ленивые и беспробудные члены. Я хочу сделаться игрушкой, жертвой, подтиркой самых гнусных развратников, чтобы они творили со мной все, что пожелают. Я с радостью вынесу все, даже пытки и истязания. Давай сделаемся шлюхами, Жюльетта. Давай торговать своим телом, давай превратим его в сточную канаву и раскроем свои ненасытные, свои плотоядные, свои оскаленные влагалища! — раскроем и рот, и заднюю норку, все свои отверстия отдадим на поругание! Лопни мои глаза, дорогая, у меня начинает кружиться голова; я чувствую себя как нетерпеливый боевой скакун, чьи дрожащие бока требуют шпор, я дойду до сумасшествия, до погибели, я знаю это — о, как я это знаю, ибо это неизбежно, — но мне на все наплевать… Меня даже оскорбляют наши титулы и уважение, которыми мы окружены, потому что они, хотя и облегчают наше распутство, но в то же время лишают его ореола незаконности: а мне надо, чтобы весь мир знал о том, чем я занимаюсь, чтобы меня потащили по всем улицам, как самую грязную и бесстыдную потаскуху, и подвергли публичному унижению… Ты думаешь, я страшусь такой участи? Отнюдь. Будь, что будет, — меня ничто не остановит… Кандалы, позорный столб, даже виселица будет для меня почестью, троном наслаждения, с которого я брошу вызов самой смерти и буду извергаться от удовольствия, что погибаю жертвой своих преступлений, и при мысли о том, что в будущем мое имя станет синонимом порока, что целые поколения будут трепетать, услышав его. Вот до чего я дошла, Жюльетта, вот куда привело меня распутство, и в таком состоянии я хочу жить и умереть. Я признаюсь тебе в этом только потому, что обожаю тебя. Быть может, ты желаешь услышать вещи еще более ужасные? Тогда знай, что я стою на пороге того, чтобы с головой окунуться в чудовищный разврат; вот в этот самый миг последние предрассудки тают в моем сердце, исчезают последние рамки и границы: я решила совершить самые черные злодейства, на какие только способно мое воображение, с глаз моих спадает пелена, я вижу пропасть, разверзстую у моих ног, и без страха, с восторгом, готова шагнуть в нее. Я с презрением плюю на эту выдуманную честь, которая лишила счастья стольких женщин, за которую они держатся, ничего не получая взамен. И что вообще такое честь, где она прячется? Только в человеческой мысли, но только те мысли заслуживают уважения, которые ведут к счастью, то есть наши собственные мысли и никак не чужие. Мудрость же заключается в том, чтобы презреть мнение публики, которое от нас не зависит, чтобы отбросить нелепое понятие чести, сулящее нам счастье только через многие лишения; попробуй сделать этот шаг, и очень скоро ты обнаружишь, что можно жить так же прекрасно и весело, будучи объектом всеобщего осуждения, как и имея на голове жалкую диадему уважения. Я хотела бы обратиться ко всем своим наперсницам по распутству и злодейству с такими словами: последуйте моему примеру и наплюйте на это пустое понятие чести, как вы делаете со всеми прочими гнусными предрассудками: один лишь миг моральной распущенности или самое элементарное плотское наслаждение в миллион раз слаще, нежели все сомнительные удовольствия, которые доставляет честь, только тогда вы узнаете, насколько сладострастнее станут ваши радости, когда этот призрак испарится.
— Ты восхитительное создание, — отвечала я Олимпии, которая в продолжение этой странной речи была прекрасна, как богиня, — с твоим умом и твоими талантами, какие я в тебе увидела, ты далеко пойдешь; и тем не менее мне представляется, что тебе еще много надо постичь. Я допускаю, что ты принимаешь все извращения похоти, но не думаю, что ты знакома — или хотя бы представляешь, что это такое, — с ее безграничными возможностями. Пусть я на несколько лет моложе тебя, но благодаря стремительной карьере у меня было много случаев испытать это. Да, милая Олимпия, тебе только предстоит узнать, куда могут завести преступления похоти; смею предположить, что ты еще не готова к ужасам, которые порой диктует нам наше воображение…
— Ты говоришь об ужасах! — прервала меня Боргезе, и щеки ее вспыхнули. — Хочу заметить, что я вовсе не невежда в этих делах, о которых ты рассуждаешь с такой важностью. Знай же, что я отравила своего первого мужа, та же участь ожидает и второго.
— О, восхитительная, — проговорила я, привлекая Олимпию к своей груди, — прости, что я усомнилась в твоей нетвердости, но вот что я тебе скажу: преступление, которое ты совершила, и второе, которое планируешь, — все это мотивированные поступки, в своем роде оправданные и уж во всяком случае необходимые, я же ожидаю от тебя злодеяний бескорыстных. Разве преступление само по себе не является достаточно сладостным, чтобы совершить его просто так, без всякой практической надобности? Разве надо иметь какое-нибудь оправдание, чтобы совершить его? Или какой-нибудь предлог? Разве терпкий привкус, который таится в злодействие сам по себе не способен воспламенить наши страсти? Пойми меня, мой. ангел, я бы не хотела, чтобы на свете осталось хоть одно ощущение, которое ты не испытала; с твоим умом ты без труда, но с чувством горечи, обнаружишь, что есть еще удовольствия, о которых ты ничего не знала. Поверь мне, под солнцем не совершается ничего такого, что еще не совершалось, ничего такого, что не происходит каждый день, а самое главное — ничего, что противоречило бы законам Природы, которая ни за что не подтолкнет нас на злое дело, если не будет в нем заинтересована.
— Объясни свою мысль, Жюльетта, — сказала Олимпия, заметно уязвленная моими замечаниями.
— Непременно, — откликнулась я. — Ответь для начала на такой вопрос: что ты чувствовала в душе, когда избавлялась от первого мужа?
— Жажду мести, отвращение, ненависть… нетерпение и пожирающее желание разорвать свои цепи, обрести свободу.