Pres de la, voyez Saint Antoine
Dans le cul de con cher pourceau,
En dictant les regles du moine,
Introduire un vit assez beau.
A nul danger il ne succombe,
L'eclair brille, la foudre tombe,
Son vit est toujours droit et long.
Et le coquin, dans Dieu le Pere
Mettrait, je crois, sa verge altiere
Venant de foutre son cochon.
Cependant Jesus dans l'Olympe,
Sodomisant son cher papa,
Veut que saint Eustuche le grimpe,
En baissant le cul d'Agrippa.
Et le jean-fontre, a Madeleine,
Pendant ce temp, donne la peine
De lui chatouiller les couillons.
Amis, jouns les memes farces;
N'ayant pas de saintes pour garces,
Enculons au moins des gitons.
O Lucifer! toi que j'adore,
Toi qui fait briller mon esprit;
Si chez toi l'on foutait encore,
Dans ton cul je mettrais mon vit.
Mais puisque, par un sort barbare,
L'on ne bande plus au Tenare,
Je veux y voler dans un cul.
La, mon plus grand tourment, sans doute,
Sera de voir qu'un demon foute,
Et que mon cul n'est point foutu.
Accable-moi donc d'infortunes,
Foutu Dieu qui me fait horreur;
Ce n'est qn'a des ames communes
A qui tu peux foutre malheur:
Pour moi je nargue ton audace.
Que dans un cul je foutimasse,
Je me ris de ton vain effort;
J'en fais autant des lois de l'homme:
Le vrai sectateur de Sodome
Se fout et des Dieux et du sort.
Кардинал умолк, и снова раздались громкие крики «ура» и аплодисменты. Слушатели решили, что эта ода намного сильнее и выразительнее, нежели одноименное творение Пирона[20] граничащее с трусостью, ибо он вставил туда всех богов вместо того, чтобы высмеять только христианских идолов.
Компания, оживленная и возбужденная всем услышанным, поднялась из-за стола и переместилась в салон в состоянии почти полного опьянения. Там уже находились пятьдесят куртизанок, чьи задницы услаждали наш взор во время банкета, а также шестеро мальчиков-прислужников и дюжина певиц, подававших десерт. Нежный возраст этих нимф и их очаровательные мордашки воодушевили наших развратников, и они, как львы, набросились на двоих самых юных. Но совокупления не получилось, и оба пришли в ярость. Они связали девочек, подкатили свою адскую машину и содрали с жертв кожу при помощи девятихвостых плеток с заостренными наконечниками; в продолжение экзекуции мы ласкали и обсасывали их и добились-таки эрекции. Тут же привели еще двух девушек, и благодаря нашему искусству либертены совершили содомию; но сберегая силы, они скоро оставили свои жертвы и накинулись на других; их похоть обратилась на мальчиков, потом снова на девочек, таким образом все это юное поколение прошло через их руки, и только после того, как каждый из них лишил девственности семь или восемь детей обоего пола, погас огонь их гнусной похоти; Альбани сбросил пыл в зад десятилетнего мальчика, Бернис — в потроха шестилетней крошки, после чего оба священнослужителя, мертвецки пьяные и смертельно усталые, завалились на кушетки и мгновенно захрапели… Мы не спеша оделись.
Хотя я совершенно отупела от вина и плотских утех, в моей голове оставалась одна светлая мысль о воровстве, которая не давала мне покоя; я вспомнила, что первый поход в сокровищницу Альбани еще не до конца опустошил ее. Я наказала Раймонде отвлекать Олимпию и, захватив с собой Элизу, еще раз вернулась в кабинет, где находился секретер хозяина, отыскала ключ, и мы взяли все, что нашли. После этого второго налета общая добыча составила полтора миллиона франков. Олимпия ничего не заметила, а вы можете себе представить радость моего кавалера, когда мы пришли домой, нагруженные таким богатством. Однако несколько дней спустя в дверь мою постучала Олимпия.
— Кардинала обокрали более, чем на миллион, — с порога объявила она, — это было приданое его племянницы. Не то, чтобы он подозревает тебя, Жюльетта, но так уж совпало, что ограбление и вечеринка случились в один и тот же день, и он почему-то думает о твоих компаньонках. Тебе ничего не известно об этом?
И вот здесь, по своей давней привычке, я обратилась к своему воображению в поисках какого-нибудь нового злодейства, способного прикрыть то, которым я себя запятнала. Я еще раньше услышала о том, что перед самым нашим визитом на виллу Альбани, другая его племянница, которую он преследовал своими настойчивыми приставаниями, сбежала из дворца кардинала в страхе за свою девственность. Я напомнила Олимпии о внезапном отъезде девушки, подчеркнув это странное совпадение, и она быстро передала мои слова кардиналу, который, то ли по слабости ума, то ли по злобе, а может быть, из слепого чувства мести, немедленно пустил всех ищеек Папского государства по следу своей племянницы. Бедную девочку схватили на границе Неаполитанского королевства в тот самый момент, когда она пришла просить убежища в Цистериканском монастыре, оттуда препроводили назад в Рим и бросили в темницу. Сбригани нанял свидетелей, которые свидетельствовали против нее, и оставалось только установить, что она сделала с указанными деньгами; с нашей помощью нашлись и другие очевидцы, утверждавшие, что она передала все богатство некоему неаполитанцу, который покинул Рим в тот же день, что и она, и который, как они предполагают, был ее возлюбленным… Все эти показания настолько соответствовали друг другу, каждое из них было настолько убедительным, а все вместе настолько неопровержимыми, что на седьмой день суд вынес бедняжке смертный приговор. Она была обезглавлена на площади святого Анджело, и я имела удовольствие присутствовать на казни вместе с Сбригани, который в продолжение всей торжественно-мрачной церемонии держал в моем влагалище три пальца.
«О, Всевышний! — с ликованием воскликнула я про себя, когда с глухим стуком опустился топор, и отрубленная голова скатилась в корзину. — Вот как ты казнишь невинных, вот как торжествуют твои дети, которые усердно и верно служат тебе в этом мире, чья красота и справедливость является отражением твоей сущности. Я обокрала кардинала, его племянница, к которой он воспылал преступной страстью, сбежала от него, предупредив тем самым большой грех, и вот в качестве награды за свое преступление я купаюсь в спазмах восторга, она же погибает на эшафоте. О, Святейшее и Величественнейшее Существо! Вот, стало быть, каковы твои пути неисповедимые, которыми ты своей любящей рукой ведешь нас, смертных, — действительно есть за что боготворить тебя!» Несмотря на все свои безумства, я продолжала с вожделением думать об очаровательной герцогине Грийо. Ей было не более двадцати лет, и последние восемнадцать месяцев она находилась в законном браке с шестидесятилетним человеком, которого презирала и ненавидела; ее звали Онорина, и в смысле уз плоти она была также далека от старого сатира, как и в тот день, когда мать вытащила ее из монастыря Святой Урсулы в Болонье, чтобы выдать за него. Я не думаю, что герцог не предпринимал никаких попыток и усилий подобраться к телу юной супруги, но все они были безуспешными. До тех пор я заходила к герцогине всего лишь два раза — первым был визит вежливости, когда я вручила свои рекомендательные письма, второй раз я пришла, чтобы снова вкусить неизъяснимое удовольствие от ее общества. В третий раз я была настроена самым решительным образом, намереваясь объявить ей о своей страсти и удовлетворить ее, невзирая на все препятствия, которые могла воздвигнуть между нами ее добропорядочность.
Я предстала перед ней в одном из тех умопомрачительных туалетов, которые просто не могут не соблазнить и не растопить самое ледяное сердце. Мне с самого начала улыбалась удача — я застала прелестницу одну. После первых комплиментов я вложила всю свою страсть в пламенные взгляды, но добыча ускользнула от меня, укрывшись под панцирем скромности. Тогда на смену взглядам пришли панегирики и кокетство; взявши герцогиню за одну руку, я воскликнула:
— Знаете, прелесть моя, если есть Бог на свете и если он справедлив, тогда вы, конечно же, самая счастливая женщина в мире, ибо вы, без сомнения, самая прекрасная.
— Это говорит ваша снисходительность, а я смотрю на себя беспристрастно.
— О, мадам, сама беспристрастность требует, чтобы все боги предоставили вам свои алтари, ведь та, кто восхищает вселенную, должна пребывать в самом роскошном храме.