Разве мы не видели, разве не чувствовали, что жестокость в преступлении нравится Природе, коль скоро только таким путем она регулирует количество наслаждения, которое доставляет нам преступление. Чем оно ужаснее, тем больше им наслаждаешься; чем оно чернее и отвратительнее, тем больше нас возбуждает. Вот так непостижимая Природа требует порочности, гнусности, жестокости в поступках, к которым нас подталкивает; она хочет, чтобы мы украсили их всеми теми атрибутами, которыми она сопровождает великие бедствия и эпидемии, поэтому оставьте все сомнения, презрите нелепые законы человечности и идиотские установления, которые сковывают нас, и бесстрашно творите то, к чему зовет вас священный голос Природы, зная, что он всегда противоречит абсурдным принципам человеческой морали и гнусной цивилизации. Неужели вы полагаете, будто цивилизация или мораль сделали людей лучше? Отнюдь: и та и другая только испортили человека, подавили в нем зов Природы, который делал его свободным и жестоким; отчужденный от нее, весь род человеческий погрузился в болото разложения, его врожденная жестокость превратилась в подлую хитрость, и от этого зло, которое творит человек, сделалось еще опаснее для его собратьев. Коль скоро должен он творить его, коль скоро оно необходимо и угодно Природе, дайте человеку эту возможность, дайте ему право поступать так, как ему больше нравится, и пусть он предпочтет жестокость подлости, ибо в этом больше естественности и, если угодно, благородства.
Я не устану повторять: никогда ни один умный народ не возводил убийство в категорию преступлений, ведь чтобы признать его преступлением, в нем должен присутствовать факт разрушения, чего на самом деле нет, как мы уже убедились. Кроме того, убийство — это не более, чем изменение формы, которое не приводит к нарушению ни закона трех царств, ни закона Природы, но напротив того, служит им[48]. Так разве можно наказывать человека за то, что он несколько преждевременно разлагает на составные части кусочек материи, который, в сущности, для того и предназначен и который из тех же самых элементов образует новые соединения: чем скорее вы убьете муху, тем скорее появится на свете какой-нибудь турецкий паша, а если пощадите таракана, одним архиепископом на земле будет меньше. Следовательно, нет ничего дурного или злодейского в том, чтобы разложить на элементы чью-нибудь плоть и получить средство для создания тысячи насекомых за счет пролития крови в более крупном животном, именуемом человеком.
Короче говоря, убийца — такое же естественное явление, как война, голод или холера; это — средство, которое имеет в своем распоряжении Природа и которое ничем не хуже других враждебных нам сил. Таким образом, когда кто-то осмеливается заявлять, что убийца оскорбляет Природу, я считаю это такой же нелепостью, как, скажем, утверждать, что холера, голод или война оскорбляют Природу или совершают преступление, ибо разницы здесь я не вижу. Но мы же не можем выпороть или сжечь, или заклеймить каленым железом, или повесить ни холеру, ни голод, между тем как это можно сделать с человеком: именно поэтому его признают виновным. Вообще сплошь и рядом мы видим, что вина определяется не серьезностью проступка, а степенью уязвимости преступника, вот почему богатство и высокое положение всегда правы, а нищета всегда оказывается виновной.
Что же касается до жестокости, ведущей к убийству, можно с уверенностью сказать, что это одна из самых естественных наклонностей человека, к тому же одна из самых усладительных и приятных, которые он получил от Природы; жестокость в человеке — не что иное, как выражение его желания проявить свою силу. Она сквозит во всех его делах и словах, во всем его образе жизни; порою она маскируется воспитанием, но очень быстро эта маска спадает, и тогда она проявляется с новой силой в самых разных формах. Сильный трепет, который мы ощущаем при мысли о жестоком преступлении и во время его свершения, является убедительнейшим доказательством того, что мы рождены служить слепыми орудиями законов трех царств и промысла Природы и что, как только отдаемся своему порыву, сладострастие проникает в наш организм через все поры.
Поэтому надобно награждать убийцу, а не наказывать: запомните, что ни одно преступление на свете не требует такой силы и энергии, такого мужества и ума, как великое дело убийства. Существуют тысячи ситуаций, когда умному правительству следовало бы использовать только наемных убийц… Тот, кто знает, как подавить вопли своей совести и играючи обращаться с чужой жизнью, уже готов к самым великим деяниям. Одному небу известно, сколько в мире людей, которые добровольно становятся преступниками просто потому, что недальновидное правительство игнорирует их дар и не употребляет его в дело; в результате несчастные погибают, на колесе за поступки, которые могли бы принести им почет и уважение. Все эти Александры Великие, все эти маршалы — и Тюренн и Саксонский[49] и прочие — могли бы сделаться разбойниками с большой дороги, если бы высокое происхождение и улыбка фортуны не устелили им лаврами путь к славе. И, конечно же, все эти Картуши, Мандрены и Дерю[50] стали бы великими людьми, если бы правительство знало, как использовать их талант.
Это же верх самой вопиющей несправедливости! Существует множество хищных зверей — лев, волк, тигр, — которые живут только убийством и не признают никаких законов, кроме своих собственных; в то же время в мире встречаются и другие животные, которые занимаются таким же делом, удовлетворяя не голод, а другую страсть, и их называют преступниками!
Мы часто жалуемся на тех или иных диких зверей, которые кажутся нам опасными или приносят нам вред, но мы со вздохом приговариваем, исходя из здравого смысла: «Да, это ужасное и опасное создание, но оно полезное: Природа ничего не создает без надобности, возможно, этот зверь вдыхает какой-то воздух, который в противном случае мог отравить нас, или поедает насекомых, представляющих для нас еще большую угрозу». Давайте же рассуждать так же здраво и в отношении других животных и видеть в убийстве только руку, направляемую непреложными законами, руку, которая служит Природе и через преступления, какими бы чудовищными их ни считали, действует ради каких-то неизвестных нам целей или же предотвращает несчастья, в тысячу раз более ужасные, нежели те, что она творит.
«Софистика! Голая софистика! — завопят глупцы, услышав мои слова. — На самом деле убийство оскорбляет Природу, и тот, кто его совершил, будет терзаться до конца своих дней». Так могут рассуждать только круглые идиоты. Убийца терзается совсем не потому, что поступок его плох сам по себе, и в тех странах, где убийство пользуется почетом, он не терзается — будьте уверены в этом… Разве воин рыдает над поверженным врагом? Единственное неприятное чувство, которое мы испытываем при убийстве, вызвано его запретностью; у каждого человека в жизни бывают моменты, когда сердце его сжимается от страха перед вполне обычным поступком, если в силу каких-то обстоятельств он подпадает под запрет. Например, прибитый к дверям знак, запрещающий вход, кого угодно заставит ощутить неприятный холодок в спине, хотя человек и не видит ничего дурного в том, чтобы переступить порог. То есть страх этот порождается только фактом запрета, а не самим поступком, в котором может и не быть ничего преступного. Малодушие — кратковременное чувство вины и страха, сопровождающее убийство, — проистекает только из предрассудка и никоим образом не связано с реальностью. Но представим на минуту, что ветер подул в другую сторону, что меч правосудия поражает то, что совсем недавно называлось добродетелью, а закон вознаграждает преступление, и вы увидите, как добродетельные будут трястись от страха, а злодеи вздохнут спокойно, хотя и те и другие будут продолжать заниматься своим любимым делом. В таких случаях Природа безмолвствует, возмущенный голос, грохочущий в нашей душе, принадлежит предрассудку, с которым легко справиться, если приложить немного усилий и иметь желание. Однако существует некий священный орган, чей проникновенный шепот мы слышим прежде, чем раздадутся голоса заблуждения или воспитания; этот таинственный голос напоминает нам о нашей связи с первичными элементами и подталкивает нас к гармоничному слиянию этих элементов и их сочетаний в новую форму, которую выбирают сами эти элементы. Этот голос — негромкий и неназойливый — не вдалбливает в нас божественные проповеди, не напоминает нам о кровных узах или общественных обязанностях, которые насквозь фальшивы, но изрекает одну только правду. Между прочим, тот голос не внушает нам поступать с другими так, как мы хотим, чтобы поступали с нами, и если мы внимательно прислушаемся к нему, окажется, что он говорит нам нечто противоположное.
48
Изменение, которое мы наблюдаем в материи, лучше назвать восстановлением или трансформацией, т. к. материя, принимая различные формы, не уменьшается, не расходуется, не портится и не разлагается; возможно, одна из главных причин ее стойкости заключается в кажущихся разрушительных эффектах, которые на деле делают ее более гибкой и предоставляют ей большую свободу образовывать новые, еще более изощренные формы. В конце концов материя не разрушается, претерпевая изменения, так же, как восковой кубик, который вы расплавляете в круглую форму, не разрушается, а лишь меняет свою форму. (Кстати, этот пример приводит Вольтер.) Нет ничего более естественного, чем эти бесконечные возрождения, как нет ничего удивительного в повторном рождении. Куда бы вы ни обратили свой взгляд, вы всюду встретитесь с возрождением: гусеница возрождается в виде бабочки, апельсиновое зернышко, брошенное в землю, — в виде апельсинового дерева, погибшие животные — в виде травы, овощей, червей, иными словами, в виде корма для других животных и тем самым становятся частью их субстанции и т. д. и т. п. (Прим. автора)