Вот надумает иной достойный человек посрать в чистом поле, спустит уж было штаны и усядется гордо орлом. Но охватит вдруг его беспокойство: а не сидит ли на том же самом поле совсем другого полёта птица — человек без совести, чести и принципов, стервятник и падальщик? Пристало ли почтенному человеку, ничем вовеки себя не замаравшему, даже и срать с таким на одном поле?
Вскочит достойный человек, оглядит окрестности зорко: нет никого. Но это ни о чём ещё не свидетельствует: отчего же не видны вокруг другие достойные лица? Может быть чем либо опозорено уже это поле? Не иначе, что сам тот, чьё имя нельзя даже произнести среди приличных людей, приходил сюда и насрал кучу в самой середине! Или завтра же придёт и насрёт. Как покажешься тогда в приличном обществе?
Скрепляет тогда себя достойный человек, натягивает обратно штаны и идёт искать другое поле, на котором сидел бы безусловно беспорочный человек, не только ни разу не подавший руки негодяю, но и не дышавший с ним одним даже воздухом. Но нет нигде такого места! Пусть и раскинулись поля во все стороны, но они все либо безлюдны, либо расселись на них люди сомнительных нравственных качеств, а приличные граждане проходят всё поодаль, кивая благосклонно достойному человеку, но близко всё же не приближаясь.
И понимает тогда он, наконец, самую главную мудрость нашего времени, заключающуюся в том, что в подлый и развращённый наш век, когда все кругом за редчайшим исключением скоты, подлецы и мерзавцы, единственное, куда и остаётся посрать человеку, не желающему ничем себя запятнать — так это только к себе в штаны.
Окружающее пространство начинает постепенно приобретать если не осмысленность, то хотя бы некое подобие организации. Продукты в магазине мало-помалу разделяются на съедобные и непонятно для чего нужные. В бесформенном доселе пространстве сгустились гастроном, неизбежный макдональц и спиртной магазин системболагет, совершенно мне впрочем не интересный, поскольку у меня с собой есть два литра синопской водки, настояной на хрене и укропе, которую я намерен выпить на Пасху. Креветки и груши в гастрономе радуют необычайной дешевизной, а двадцать крон за буханку хлеба напротив вызывают уже возмущение таким грабежом, а не одно только изумление (хотя хлеб очень вкусный, надо признать). Дорога же в этот самый гастроном перестала быть слишком запутанной — нужно просто держаться крепостной стены (кому, интересно мог понадобиться этот торчащий посреди моря остров?). Предложение «часы на башне пробили полночь» из области готической переместилось в повседневную жизнь, а в неизвсестном доселе языке стали различаться отдельные слова: уршекта, вашагод, такшомюкё. То есть и местные жители, оказывается, тоже говорят по-видимому нечто осмысленное.
В общем всюду жизнь.
Холодно сегодня на острове. Просидел весь день в комнате.
Зато вот дорисовал иллюстрацию к писателю Новикову.
Интересно, нужно ли всякий раз, когда я рисую гелевой ручкой, указывать первородство в этом деле Вовы Соамо?
Вчера много думал про когнитивный диссонанс. Я люблю думать про когнитивный диссонанс, тем более, что не очень хорошо знаю, что это такое.
Придумал так: когнитивный диссонанс — это наверное когда я слушаю песню покойного Хвостенко про Орландину, а мне при этом в голову лезет другая песня тоже покойного бит-квартета секрет (ну участники-то все слава Богу живы) про привет («так говорил он и вонзил он, а ты совсем не изменилась, нет-нет»). Тем более, что и сюжет похожий, только во втором случае молодой человек легко отделался.
Да уж, ну их действительно в жопу, эти встречи через много-много лет — и считай ещё что повезло, если ушёл всего-то с моральной травмой на всю жизнь.
Впрочем это так, чисто абстрактно.
Бонус: только что изготовленная картина «Женщина с Хуем» (осваиваю манеру рисования всех знакомых мне художников).
Первый, кто напишет «спасибо подрочил», и первый, кто спросит «а зачем хуй?» — оба заранее считаются молодцы.
Пристрастился тут курить трубку. Я и раньше пробовал её иногда курить, но для суетливой и бессмысленно городской жизни она мало годится: дёрнуть пару затяжек на автобусной остановке — вот и всё, что остаётся городскому жителю. Наполеон, говорят, пока не было Жозефины, или когда уже не было, не помню, ебал баб, не снимая шпаги, чтобы не отвлекаться надолго от государственных дел.