— А зачем?
— Блядь! Ну представь, что ты умеешь пиздеть, а больше ничего не умеешь. Ты бы чего делал?
— Ну, пиздел бы, наверное.
— Вот Оно и пиздит!
— А можно, чтобы Оно не пиздело?
— Нельзя.
— Почему нельзя?
— А потому что Оно не умеет не пиздеть.
— А всё-таки зачем Оно нужно?
— Ну ёб твою мать! Вот ты знаешь зачем ты нужен?
— А хуй меня знает.
— Вот! Ты не знаешь, а Оно знает — Оно нужно, чтобы пиздеть.
— А, может быть, всё же можно…
— Нет, нельзя.
— Ну, я тогда попиздил.
— Пиздуй-пиздуй, гнида!
— Да ты сам пошёл нахуй!
Наступает неловкое молчание.
Через некоторое время собеседники молча расходятся в противоположные стороны.
Оно продолжает пиздеть.
Один человек в моей ленте, которая в ЖЖ, сегодня жаловался, что никак не может найти хороших зимних ботинок меньше, чем за пятьсот долларов. И ещё очень жалел тех людей, у которых эти ботинки всё же дешевле — мол, посмотришь на них, а они прямо от стыда проваливаются.
Не знаю, не знаю. На мои вот зимние ботинки, которые я прикупил себе третьего дня на столике возле станции удельная за семьсот пятьдесят рублей, можно любоваться сколько влезет — мне это абсолютно похуй. Ботинки тёплые, не протекают, до весны доходят.
К сожалению, поскольку всё в этой жизни относительно равновесно, мне точно так же похуй, если на какого-то человека надеты ботинки за пятьсот (пять тысяч, пятьдесят тысяч) долларов — я этих ботинок просто не замечу. Нет, если они будут при каждом шаге играть песенки из мультфильмов и мигать лампочками, то конечно замечу. Или скажем, если человек обуется в коньки или лыжи, то тоже наверное замечу. А так нет. Да я даже редко замечаю, например женщина — она в штанах или в юбке. Главное, чтобы у неё глаза были добрые.
Да, а вот походив в воскресенье по блошиному рынку возле той же станции удельная, я очень пожалел, что среди нынешних петербуржцев почему-то стало не принято носить валенки с галошами — лучше ведь не придумаешь обуви по здешнему зимнему климату.
Помню вот в армии: наденешь ватные штаны, валенки, телогрейку, сверху бушлат, завяжешь шапку под подбородком, ляжешь в сугроб, закуришь папиросу — и охуительно! И ничего тебя больше не ебёт — ни мороз, ни нато, ни вспышка слева.
Великий русский художник Саврасов, как известно проводил свою жизнь следующим образом: весь год он пил запоем, затем ранней весной приходил в сознание, писал картину «грачи прилетели», продавал её Третьякову и опять пил запоем. Обычная, словом, жизнь.
Мне же всегда было интересно, как можно каждый год писать одну и ту же картину — неужели художник может запомнить, что вот тут он мешал белила с умброй, а тут с охрой?
А недавно взялся написать по просьбе жж-юзера Потапа авторскую копию своей собственной картины «рататуй» и всё понял: если ты один раз написал картину, не важно хуёвую или нет, то она уже воплотилась в осязаемом пространстве и никакой другой формы уже принять не может. Пиши её хоть десять раз, хоть двадцать — она всё равно будет одна и та же, вроде отражений.
Самая давняя и серьёзная претензия Человечества ко мне состоит в том, что пока оно, Человечество, скрипя зубами, занимается неприятной, но нужной (в том числе и для того, чтобы платить мне зарплату) деятельностью, я занимаюсь тем, что мне нравится, то есть деятельностью совершенно бесполезной и вообще сильно уж хорошо устроился за его, Человечества, счёт.
Казалось бы, чего проще — просто не платить мне зарплату и всё. Но Человечеству этого мало — ему непременно хочется, чтобы и я тоже занимался неприятной, но зато полезной деятельностью, а то будет мне слишком заебись.
Ну вот например: совершенно бесполезная картинка.
Вместо того, чтобы.
Вова Седалищев был лениградский якут. Вроде бы он учился в ЛГУ и его за что-то оттуда погнали, но это в точности никому не было известно: Вова был немногословен. То есть более двух слов подряд от него никто никогда не слышал. У Вовы было совершенно плоское лицо и крошечные глаза. За всё время службы он не только ни разу ни с кем не подрался, но даже ни с кем и не поссорился, хотя в армии это совершенно невозможно. Всё каким-то волшебным образом проходило мимо него, никак его не задевая.