Жил Вова в кинобудке, она же почта, исправляя обязанности, соответственно, киномеханика и почтальона. Кроме того, в обязанности Вовы входило своевременное включение марша во время утреннего, дневного и вечернего разводов. То есть должность его была полнейшей синекурой: отыграв утренний марш, Вова отправлялся на машине за почтой, после обеденного марша разносил эту почту по ротам, а после вечернего выдавал военным строителям посылки с родины. По субботам и воскресеньям Вова крутил кино, какое случалось ему обнаружить в пыльных армейских фильмохранилищах. Чаще всего это был кинофильм «мы из джаза». Военные строители любили этот фильм за присутствие в нём артистки Цыплаковой — тогдашнего универсального секс-символа. Когда артистка, изящно облокотившись о рояль, пела «когда этих клавиш коснётся рука…», военные строители все как один восклицали: «Эх, блядь, вдуть бы ей!» Такова она — волшебная сила искусства.
В свободное время Вова участвовал в армейском вокально-инструментальном ансамбле под названием «Стремление» (ударник, ритм, соло и бас — ионика не полагалась по смете). Вова играл на соло-гитаре и относился к этому с душой. Он прикладывал к струнам негодные радиолампы и другие какие-то предметы, и извлекал из нехитрого инструмента заунывнейшие звуки — видимо, сказывалась память предков.
Ансамбль в то время играл песни собственного изготовления: музыку сочинял Вова, а стихи производил Андрюха Замараев из города Сарапул. Стихи были что-то вроде «Плесецкий космодром — не только пуск ракет! Космодром — это сердце, взлетевшее ввысь!» Ну и так далее.
Вечерами, правда, Андрюха пел за кружкой чифиря совсем другие песни — в стилистике популярного в то время нытья: дескать и друг мне не друг, и враг — так себе враг, да и я — вроде как не я, и если ты попался мне навстречу, то значит нам с тобой не по пути. Такие настроения считались тогда большой антисоветчиной.
Выступления ансамбля особым успехом среди личного состава не пользовались: личный состав обычно сразу же засыпал под тоскливые вовины соло, но Вову, как руководителя ансамбля, это ничуть не беспокоило: он прикрывал свои и без того прикрытые глаза и, раскачиваясь, уходил, видимо, в далёкую и родную якутскую тайгу.
Так бы оно и продолжалось, но однажды нашу отдалённую часть посетил культурный начальник из города Мирный — молодой и прогрессивный капитан. В честь него был дан концерт: выступил представитель какого-то редкого племени Мамедов (в ведомостях он, кажется, числился как пенджабец), знаменитый тем, что умел петь индийским женским голосом, затем недоучившийся оперный бас Арутюнян с арией Дон-Кихота, простучали на тазах и кастрюлях лезгины и осетины, ну и, наконец, вышел вокально-инструментальный ансамбль.
Капитан терпеливо прослушал полторы песни, затем раздражённо захлопал в ладоши: «Постойте, постойте! Что за чепуха? Что за тоску тут развели? Есть же прекрасные песни! Вы можете сыграть что-нибудь из Юрия Антонова?»
Басист Серёга Холодов, который давно метил в руководители ансамбля, немедленно затряс головой: «Конечно можем! Под крышей дома моего можем! Поверь в мечту!»
И тут Вова сказал самую длинную фразу, которую я от него слышал: «Но ведь это…, - произнёс Вова тусклым голосом. — Это же музыка для экзальтированных старцев».
В наступившей тишине Вова снял с себя гитару, положил на её на стул и всё в той же тишине вышел из клуба.
Больше он никогда не участвовал в вокально-инструментальном ансамбле «Стремление». Когда в кинозале проходили репетиции, Вова затыкал выходящие в зал окошки своей будки ветошью.
А ансамбль, благодаря капитану, с тех пор процвёл. Песни «это кара-кара-кара-кара-кара-каракум» и «уч-кудук — три колодца» срывали бешеный аплодисмент у узбеков, казахов и таджиков. Серёга Холодов исполнял шуточную песню про тёщу: «Тёща моя! Ласковая! Молодая, озорная, поворотливая!» Плесецкий космодром сменился землёй в иллюминаторе, а от прошлого уныния осталась разве что песня «мой друг художник и поэт» запрещённого ансамбля «Воскресение», но никто про это не догадывался.
Вообще надо сказать, что настоящему диссиденту в армии было очень тяжело.
Вот я, например, вытравил хлоркой на рукаве своего бушлата куриную пацифическую лапу и надпись «Fuck your army», и был чрезвычайно горд своей гражданской смелостью. Но никто (блядь!), ни единая командирская душа даже ни разу не поинтересовалась, что же это такое написано у меня на рукаве — всем это было абсолютно похуй.