Привыкнув к такому холодному отношению коммерсантов, я спокойно стоял у огня и предавался размышлениям, которыми я намерен здесь поделиться с читателями.
Дело в том, что, стоя у печки, я мысленно исследовал публику и нашел, что ее можно разделить на три категории — на покупающую, читающую и избранную публику, подобно тому, как многие мистики различают в человеке тело, душу и дух. Тело, или покупающая публика, состоящая из дельных теоретиков и дельцов-практиков, это истинное corpus callosum империи, требует и покупает самые крупные, объемистые и увесистые книги и поступает с ними как женщины с поваренными книгами, а именно — раскрывает, чтобы работать, руководствуясь ими. С точки зрения этой части публики, на свете имеется два рода явных безумцев, отличающихся друг от друга лишь направлением своих сумасбродных идей, причем у одного рода это направление слишком глубокое, а у другого — слишком высокое, — короче говоря, здесь подразумеваются философы и поэты. Уже Нодеус, перечисляя ученых, которые за их познания в средние века почитались чародеями, делает остроумное замечание, что это случалось лишь с философами, но отнюдь не с юристами и теологами; а в настоящее время, когда благородный образ чародея и мага, spiritus rector'ом и шотландским великим мастером которого был сам сатана, унижен кличкой шарлатана или циркового мага и фокусника, философ вынужден мириться с тем, что и его трактуют как такового. Участь поэта еще плачевнее: философ все же имеет в университете свой четвертый факультет, является должностным лицом и может читать лекции по своим предметам; но поэт — ничто и ничего собою не представляет в государстве, — иначе он не рождался бы поэтом, а производился в этот чин имперской дворцовой канцелярией, — и люди, которые считают себя в праве его критиковать, бесцеремонно упрекают его за то, что он пользуется выражениями, не принятыми ни в быту, ни в синодальной переписке, ни в общих служебных уставах, ни в conclusis имперского дворцового совета, ни в медицинских диагнозах и в историях болезней; за то, что он явно расхаживает на ходулях; за то, что он напыщен и никогда не изъясняется достаточно подробно или кратко. Однако я убежден, что подобные суждения о поэте не менее правильны, чем классификация соловьев у Линнея, который не обратил внимания на их пение, а потому справедливо причислил их к смешным трясогузкам, отличающимся угловатостью движений.
Вторая часть публики — душа, или читающая публика, — состоит из девушек, юношей и праздных людей, Я воздам ей хвалу в дальнейшем, ибо она читает всех нас, причем имеет привычку пропускать непонятные страницы, заполненные лишь умствованиями и болтовней, предпочитая, подобно честному судье и следователю, придерживаться фактов.
Избранную публику, или дух, я мог бы и не упоминать; те немногие, которые, подобно Гердеру, Гете, Лессингу, Виланду и еще нескольким, умеют ценить не только искусство всех наций и все эстетические ценности, но и более возвышенные, как бы космополитические красоты, составляют меньшинство при голосовании; но они еще и потому мало существенны для автора, что не читают его.
Во всяком случае, они не заслуживают того благоволения, с которым я, стоя у печки, вознамерился подкупить великую покупающую публику, эту действительную опору книготорговли. Надо сказать, что я хотел формальным порядком посвятить «Геспера» или кушнаппельского «Зибенкэза» судебному и торговому сеньеру Якобу Эрманну. Но это было лишь маской.
Дело в том, что Якоб Эрманн — такой человек, пренебрегать которым не приходится. В течение четырех лет он был служителем амстердамской биржи, то есть в качестве купеческого пономаря звонил с без четверти двенадцати до полудня в биржевой колокол. — Затем, путем подкопов и стяжательства, он превратился в главу солидного торгового дома, отнюдь не живя открытым домом, и возвысился до ранга хранителя печати или, точнее, хранителя целой коллекции дворянских печатей, красовавшейся в разрозненном виде на долговых обязательствах благородного дворянства. — Подобно знаменитым писателям, он отказывался от общественных должностей, предпочитая писать: но общинная милиция города Шеерау (у которой душа обычно на месте, а именно — в наиболее безопасном месте, и которая, когда неприятельские войска проходят через город, смело появляется перед ними в качестве зоркого обсервационного корпуса) принудила его стать ее капитаном, хотя он и готов был удовольствоваться должностью ее поставщика сукон. — Он достаточно честен, особенно в своих отношениях с купцами, и, будучи весьма далек от того, чтобы по примеру Лютера сжечь книги церковного права, выжигает в гражданском праве лишь некоторые статьи по части седьмой заповеди или даже только прижигает их (как венская цензура полузапрещенные книги), и то лишь когда имеет дело с людьми из категории возчиков, ответчиков или дворянчиков. Перед таким человеком я могу без угрызений совести слегка покурить благовонным фимиамом, чтобы в возносящихся волшебных парах эта фигура, достойная кисти голландской школы, казалась увеличенной подобно шрепферовскому призраку.