Русскую идею «хождения в народ» открыто и опреде-ленно признают доктор и его жена в разговоре с отцом доктора, не сочувствующим переселенню сына в колонию. Доктор выражает мнение, что роль благосклонного зри-теля, к которой привыкла интеллигенция по отношению к народу, слишком удобна и постыдна, на что отец возражает, что так рассуждала 25 лет тому назад в Рос-сии молодежь, ходившая «в народ» и растратившая напрасно свою силу. В ответ на это жена доктора заявляет, что она готова сопровождать своего мужа в колонию так, как русские девушки следовали за своими братьями в де-ревню и на фабрику. Затем молодое супружество рассчи-тываѳт свою прислугу (в колонии прислуга упразднена), забирает с собою свою мебель и фортепиано и отправ-ляется «в народ».
Такой вид приняла в французской обстановке русская идея ремесленно-земледельческой колонии интеллигентов, которая лет 10—15 тому назад была довольно популярна “в русской литературе и жизни.
При чтении «Сіаігіеге» невольно вспоминается один из давних рассказов Каронина * «Борская колония», на-писанный на подобную тему, хотя в развитии темы фран-цузская версия представляет значительные различия от русской. Основателями Борской колонии являются не ра-бочие, а интеллигенты, стремящиеся прежде всего к опрощению и признающие исключительно за земледель-ческим трудом обновляющие и спасительные качества; они меньше думают о воздействии на окружающую среду, чем об удовлетворении своей нравственной потребности, и хотели бы смыть с себя малейший след своих прежних профессий (впрочем, у некоторых из них вовсе не было никакой определенной профессии раньше); общее у них с инициаторами «Сіаігіеге» и приставшими к ней интел-лигентами то, что все они одинаково усталые, изверив-шиеся во всякой «политике», выбитые из колеи люди, ищущие в колонии прежде всего убежища от угнетаю-щей лжи и зла обычных общественных отношений; но французские колонисты сохраняют еще фонд непочатой энергии, они новаторы, утописты, у них даже скептицизм принимает беспокойную, стремящуюся к совершен-ству форму, тогда как русские, в сущности, консервато-ры, желающие возвратиться вспять к хозяйственному строю и нравственному укладу русского крестьянства, скептицизм их совершенно обессиливает, потому что при-водит в глухой тупик, из которого уже выхода нет ни-куда.
Среда оказывает разрушающее действие на колонию «Сіаігіеге», тогда как борские колонисты сами в конце концов наносят непоправимый ущерб радушно отнесшей-ся к ним крестьянской среде. Против выродившихся ин-теллигентов Борской КОЛОІІІІИ ее члены из крестьян являются идеальными типами, что очень характерно для русской народничеекой литературы, тогда как в «Сіаігіе-ге» именно крестьянин является самым несимпатичним (даже в ремарке автора о нем сказано: «бритое и хитрое крестьянское лицо»), что очень типично для французской демократпческой литературы. Наконец, история «СІаігіе-ге» все-таки производит впечатление хотя не удавшегося, но серьезного опьгта устройства жизни на новых началах (по крайней мере, там был хотя недолгий, но значитель-ный материальный успех); в то время, как Борская колония является чем-то вроде покушения с негодными средствами и даже материально представляет из себя пародию на человеческое хозяйство, в ней все, и вещи и характеры людей, носит отпечаток заброшенности, без-надежной унылости.
Наконец, в «СІаігіеге» уже чувствуется присутствие новоромантической освободительпой идеи: ее члены, так же как и авторы, пуще всего боятея, как бы колония не походила на фаланстер или на казарму, и представляют каждому свободу устраивать свою личную жизнь по своєму усмотрению (т. е. так поступают члены, стоящие на высоте призвання), тогда как в Борской колонии, да и во всей современной ей русской литературе на подобные темы, царит затхлая атмосфера насильственной нрав-ственной нивелировки, постоянных обысков чужой души и несносного педантизма так называемых «учителей жизни».