Как глянула тетка на столбик из пяти золотых червонцев, так с ней припадок медвежьей болезни чуть не приключился: стоит, рот разинув, а брюхо под фартуком так и бурчит на десять голосов.
– А… я… а сдачу-то…
– Ты вот что, хозяюшка, ты поди проветрись, да озаботься глоточком «уголька» для усталого странника, да шугани стряпуху к вертелу поближе, не то мой кабанчик вот-вот подгорит… Живо, толстушка, или тебя давно кнутом не потчевали!?
Опомнилась трактирщица моя, пришла в сознание от веселых слов:
– И ваша-то правда, как помер мой-то, так и не кому гонять, кнутами-то! А с пьяных-то глаз бывало!.. Бегу, бегу!..
«Ваша-то, мой-то, большого-то» – угу: «токает» тетка не по-здешнему.
– Стой. Не из Вороньих ли земель будешь?
И опять изумление – вот-вот челюсть отпадет! Перестарался я в умениях да в щедрости – сейчас за бога примет.
– Д-да… А… а… как вы…
– Говор у тебя южный, особый, мы же почти земляки, я из соседнего удела, вот по говору и признал. Кокушнику мне, кляча!!! Отставить… «угольку», то есть! Шевелись же!
Понеслась моя трактирщица стремглав, едва ли не вприпрыжку! Начало положено: будет ей теперь о чем рассказывать родичам да соседкам, надолго хватит… Хотя… как надолго… За сутки дальнейшего существования этого мира я могу смело поручиться, за двое – монетку надо подкидывать, угадывать, а на трое суток вперед – будущее даже для меня известно только в виде предположений. Предсказывать я умею хорошо, лучше всех жрецов в мире, но не потому что мне боги докладывают – им я как раз не шибко верю, а потому, что я неплохо умею читать и понимать следы, которые будущее оставило в прошлом и настоящем. За трое суток – не вижу будущего, ибо следов мало и все размытые. Свою четверть Морева я надеюсь лично извести – огнем, мечом, упорством и веселым нравом, а остальные три четверти – сами, сами, сами, дорогие людишки. Надо будет вознестись над миром всеведением своим и пронаблюдать – как там в остальных пределах идет подготовка к светопреставлению? На западе, на севере, у маркизов Короны? Имею право – мне же любопытно.
– О-о… Хвалилась ты громко, дорогая хозяюшка… как тебя?
– Кавотя, сиятельный господин Зиэль. Люди Пышкой кличут.
– Просто господин Зиэль. Метко они тебя кличут, дорогая Кавотя. Так вот: хорош твой «уголек», спору нет, а я и покрепче настойку пивал, тот же и «кокушник». Поэтому – живо плесни еще один такой кубочек, а потом покажешь мне оба стойла: мое и Горошка, вернее, в порядке очередности, Горошково, а потом мое. А потом уже за кабанчика. Стой. Девки – имеются ли?
Кавотя Пышка потупилась в смущении:
– Чего нет – того нет, господин Зиэль, мы-то хотя и темные люди, столичных лосков не ведаем, а такого-то бесстыдства у нас в заводе нет, вы уж простите ради всех богов.
– Жаль, но, может, оно и к лучшему. Праведником у вас погощу. Ты что рот разинула? Он – пуст! – Я перевернул кубок вверх дном и показал трактирщице. – Всё уже выдохлось, что в «угольке» и было, а она – вон она – стоит, руки в боки!!!
Выпил я и второй кубок, распробовал – нет, соврал я Пышке: «уголек» против «кокушника» не слабее и на вкус не хуже, даже тонкий яблочный аромат чувствуется…
Конюшня и Горошковы хоромы в ней мне понравились: чистота, свежесть, овес отборный… В отличие от гостевых трактирных спален: заходим в одну – а там шмыг из под кровати мимо ног в нору!
– Это что еще за нечисти тут хороводы водят? Никак, щура?
– Да что это вы нас так обижаете-то, сиятельный господин Зиэль? Откуда тут может взяться щура – обычная крыса, либо гхор амбарный. Мы у себя за порядком следим! Шам… жрец каждый месяц все до последнего прутика проверяет!
Никак трактирщица Пышка не может ко мне приноровиться, приспособиться: выпил столько, а на ногах держусь, разговариваю четко, рассуждаю здраво – вот и сбивается на сиятельного господина, думает, небось, что все это – мотовство и способность к пьянству – признаки высокого происхождения, и что я переодетый герцог.
– Дальше, дальше идем! Гхор… Сказала бы – тургун, я бы поверил, на дырку глядючи.
Вторая комната была безнадежно, под потолок, забита всякой хозяйственной утварью, поэтому мы ее миновали и вошли в третью, последнюю.
– И никаких запоров, засовов изнутри?
– А от кого запирать-то… господин Зиэль?
– И то верно.
Боги – а запашок-то! Я подошел к широченному топчану, изображающему ложе, примерился и наподдал снизу пинком. Деревянный настил из плохо оструганных досок вскрякнул и покорно встал на дыбы. Как я и предполагал – плесень чуть ли не гроздьями пузырилась на дощатых брюшках, потревоженная вонь от нее пошла нешуточная, побежали во все стороны домашние насекомые, а сами же доски надломились от моего пинка, но не потому что я был пьян и буен, и не соразмерил мощи удара, я как раз верно все рассчитал, пинал в четверть силы, иначе бы…