В свое время знатные придворные сударыни завели обычай, прочно в империи прижившийся: цветы не только на клумбах и в оранжереях высаживать, но и ставить в нарочно для этого приготовленные кувшины, у себя в горницах и будуарах: сегодня у нее розы, завтра левкои, послезавтра еще что…
«Ах, ах! Как прекрасен этот ирис! Вы только взгляните! Ах, какой тонкий восхитительный аромат от этой дикой розы!..» Поахали, повосхищались – а к вечеру слуги сию радость выбросили вон, в выгребную яму, ибо срезанный цветок уже увял, потерял прелесть и свежесть и вообще надоел. Вот и для меня женская красота и молодость вроде того цветка-ододневки на груди у юной красавицы: порадовался наскоро, побрезговал наметившимся увяданием, выбросил вон – и забыл за ненадобностью. Как можно любить позавчерашнюю хризантему? Когда их свежих предо мною – нескончаемое поле? Прекрасных, но примерно одинаковых, по большому-то счету? Вот и вся любовь между смертной и бессмертным. Можно рассмотреть дело с другой стороны, только итог от этого слаще не станет. К примеру, если бы я был глупец, или мучитель, я бы мог расщедриться и подарить вечную молодость какой-нибудь очередной подружке… Точнее скажем: не вечную, а неопределенно долгую молодость, лет этак на тысячу, две, три… Думаю, и одной тысячи хватило бы с избытком, чтобы подруга моя, этим даром якобы осчастливленная, превратилась бы в угрюмую и совершенно непереносимую безумную старую каргу, с внешностью двадцатилетней красотки. Родственников у нее нет, друзей и подружек нет, все давно вымерли, доброжелателей нет – одни завистники и злоумышленники, говорить не с кем и не о чем, ибо она еще восемьсот лет назад сказала и услышала все, что могла и хотела… Ну и друг другу мы изрядно приелись за это тысячелетие… Можно было бы разбежаться в разные стороны света, чтобы не надоедать далее, но тогда при чем тут любовь? Раз уж решили ворковать – сердце напротив сердца – нужно продолжать опыт до победного конца… Нет, я такого ни разу не пробовал, но заранее знаю насквозь – как событиям дальше суждено развиваться. В итоге сама бы утопилась, или я бы ее прирезал – второе более вероятно. Чтобы такое бремя нести – вечную молодость – нужно быть богинею: хладной, равнодушной, терпеливой, одинокой, весьма выборочно обремененной человеческими свойствами… среди которых чувству любви места нет и быть не может… Смертной женщине просто не дано стать стервой подобного размаха, непременно свихнется и задохнется под охапкой сгнивших цветов, сиречь страстей, накопленных за предыдущую, все равно коротенькую жизнюшку… В богиню же смертный мужчина все-таки способен влюбиться, и даже навеки, ибо ему вполне может улыбнуться удача, в виде скорой смерти, и он просто не успеет узнать получше предмет своих воздыханий.
Ну а если представить такую забавную занозу: я в смертную влюблен, а она в меня нет? Чушь, постыдная чушь: что такого особенного может быть в тепленьком комочке ненадежной женской плоти, чего бы я в дальнейшем не мог получить от сотен и тысяч ей подобных, и чего до этого от них не получал? Утех, знаний, хорошего настроения, вкусно приготовленного обеда? Не понимаю.
Земная же действительность сурова и безжалостна: куда деваться от любви простому человечишке? – они без этого не могут, особенно девицы и бабы. И мужчины не лучше, и они еще проще… Нет, это не мое.
– Кавотя!..
– Здесь я, господин Зиэль, вот она я!
– Ты думаешь, если я хорошо выспался и секиру из спальни не взял, то мне к завтраку можно подавать любую дрянь вместо вина? Теплое, скисшее, с мухами?
– Ой!.. Прошу простить!.. Пощадите, сиятельный господин… А мухи-то… Нету там мух…
Эх… Недаром сказано кощунником-поэтом: «В провинции и боги простоваты…» Кавотя моя все поняла буквально: обследовала содержимое кубка и кувшина и даже вино прихлебнула, и теперь стоит предо мною, вся в недоумении, дескать, нет ни одной мухи ни там, ни тут, а вино отнюдь не скисшее… Капризничает постоялец, самодурствует с утра, заскучал, видать…
– Я говорю: теплое вино! В то время, как мы о холодном уславливались. Понятно теперь? Усвоила суть моих иносказаний?
– А-а!.. А я-то… Думаю, с утра-то потеплее – оно уместнее… Сей миг из погреба ледяного принесу. Поняла, поняла… А то я гляжу – нету там мух… – Как увидела Кавотя, что рука моя на поясе шарится, кнут высвобождает, так и перестала объясняться и оправдываться, бросилась опрометью за двери, плеща вином в кувшине и дряблыми телесами. Трактирщица, в знак величайшего почтения, лично мне прислуживает, сама блюда носит, сама со стола вытирает, не доверяет слугам тонкостей обращения с высоким гостем, важным постояльцем. Видимо, слух о том, что я вчера успешно прошел проверку перед местными стражами границы, еще более укрепили Кавотино доверие ко мне: в лепешку расшибиться готова. Ну, а как же – такой видный мужчина, да весь при деньгах!.. Да что там деньги?! Бьюсь об заклад – знает Кавотя Пышка про золотую пайзу имперского посланника, но пытается делать вид, что ей сие неведомо, что она по долгу кабацкой службы этак передо мною лебезит.