Нынче утром, когда я просыпаюсь, в палате тихо. Свет с улицы режет глаза. Такой острый и яркий, что не вижу ни облаков, ни деревьев, ни холмов, ни какого-либо подобия жизни: мир – один большой белый холст. Догадываюсь, что медсестры отдернули занавески…
– Привет, приятель.
– ИИСУСЕ!!!
– Извини, что напугал.
Он сидит, руки сложены на коленях. Улыбается – по-настоящему – словно сидел и ждал этого момента несколько часов. Его лицо чуть порозовело, но глаза обведены чернотой и запали.
– Привет, – говорю я. – Ты очнулся.
– Ага, не хотел будить тебя. Мне нравилось смотреть, как ты спишь. Ты выглядел таким умиротворенным.
– О…
Отлично, папу явно навестили три призрака[83]. Не уверен, что готов к этому.
– Приятель, у тебя голос стал такой… – продолжает он.
– Да.
– Ого!
– Я в курсе.
– Ох…
Не знаю, как себя вести. Не понимаю, что происходит. Он не смотрел на меня так со времен высадки на Луну. Поворачивается к окну и качает головой. Я не двигаюсь.
– Накидай мне в чашку льда, пожалуйста, сынок.
– Конечно. Хочешь воды? Я могу принести…
– Нет, только струганого льда.
– А…
Беру с раковины бумажный стаканчик, выбираю мелкий лед из пластикового кувшина. Подтаскиваю кресло и сажусь рядом.
– Во рту ужасно пересохло, – жалуется он, хрустя льдинками.
Сидим молча.
– Медсестры сказали, что ты здесь с того самого вечера, – говорит отец спустя какое-то время.
– Да.
– Спасибо.
Мямлю «данезачто» и шаркаю кедами по кафелю. Ого, первый раз обратил внимание: исцарапанные, убитые в хлам.
Снова молчание.
Глухой перестук льдинок в стаканчике.
Писк резиновых подошв по полу.
– Тебе очень больно? – спрашиваю, не поднимая взгляда.
– Нет, уже лучше. Этот чертов кашель пока никуда не делся, но лучше…
Киваю.
– Наверное, я с этой пневмонией проходил несколько недель. Прикинь? Потом у меня случилась та лихорадка и… проклятье, я чуть не помер. Думал, мне каюк, приятель.
Перестаю елозить ногами, но взгляд по-прежнему в пол.
– Странно как… Живешь и знаешь, что однажды это случится. Но никогда по-настоящему не думаешь об этом. А потом что-то случается – хрясь, и… не знаю, весь мир переворачивается. Вверх тормашками…
Поднимаю взгляд. Его глаза – не растерянные, не подернутые плотной дымкой гнева. Нет, они на самом деле искрятся. Я его вижу. Впервые снова вижу его: моего папу.
– Знаешь, ко мне в бреду приходила мама, – говорит он.
– Правда?
– О да. Ох и ругала же она меня! Всегда умела поставить на место, – смеется и отворачивается к окну, вытирая глаза. – Я скучаю по ней… боже, как я скучаю… В общем, мне еще должны сделать какие-то анализы, но я выкарабкаюсь, сынок. Когда мне станет лучше и я выйду отсюда, все будет иначе. Не буду ни пить, ни курить, найду работу… в общем, считай, я – другой человек.
Хех. Что-то я в этом не уверен… Он берет меня за руки. Я отшатываюсь, потому что… ну, это же он берет меня за руки, но папа только крепче сжимает мои пальцы.
– И ты, – добавляет он.
– Что?
– Извини, если я когда-нибудь… – Начинает плакать. По-настоящему. – Не знаю, как сказать. Наверное, какая-то часть меня умерла в тот день вместе с твоей матерью. Я больше никогда не позволял себе любить. Наверное, я никогда не позволял себе любить тебя.
Ничего себе откровения.
– Спасибо, – говорю.
– За что?
– За правду…
– Но ведь никогда не поздно начать, да?
– Да, наверное…
– Доктор Эвелин вчера приходила.
– Неужели? Я не слышал…
– Ты спал как убитый. Не хотел тебя тревожить.
– Что сказала?
– Что ты вылечился… ну, в смысле, исцелился.
– Она… рассказала, как я это сделал?
– А? Нет. В смысле – как? Она хочет поговорить с тобой об этом, но больше ничего.
– А, ну, тогда…
– Ты это сделал, приятель! Я очень горжусь тобой. Я знал, что ты избавишься от этой внутренней болячки. Как я от своей. И теперь, когда ты исцелился, мы, возможно, сможем по-настоящему общаться как отец и сын. Не на озере. И больше не думая обо всем этом дерьме, понимаешь?
– О… да… верно…
– Сможем снова быть семьей, – продолжает он. – Ты и я. И съездить посмотреть Арку, и игру «Кардиналов», а может, даже смотаться на машине в Брэнсон, и…
– Угу…
Папа не останавливается, но я не слышу. Что-то происходит: линолеум плавится, мое тело вздрагивает. В сущности, не уверен, но кажется, то хищное создание, которое я видел в зеркале в баре, молотит изнутри кулаками по моей реберной клетке, вопя и требуя, чтобы его выпустили. Я должен сказать правду. Нет. Мне необходимо сказать.