– Пап, нет…
– Что?
– В смысле… как бы сказать-то…
Я смотрю на него. Такого счастливого от моего исцеления, такого гордого, потому что я снова его сын. Не знаю… Словно, когда он впервые отправил меня к доктору Эвелин, во мне проросло это злое семя. И как бы усердно я ни старался его игнорировать, сорняк живет и разрастается. Может, я никогда не смогу извести его… а может, сумею лишь чуточку приструнить… или… может, он вообще перестанет расти, если я…
– Папа, – сжимаю его руку. – Я изменился, только не так, как ты думаешь…
– Что?
– Я не излечился, потому что изначально лечить было нечего…
– Иисусе Христе, Джонатан! – стряхивает мою руку. – Не начинай сначала, а? Только не сейчас, не после того, как я…
– Просто выслушай меня. Пожалуйста. – Я встаю.
– Ты был болен, сынок, а теперь здоров, слышишь…
– Нет! Прекрати! Пожалуйста, перестань это повторять. Перестань смотреть на меня как на психа, потому что я не псих, я не…
– Ты просто устал. Несешь какую-то бессмыслицу…
– НЕТ! В этом больше смысла, чем в любых моих прежних словах. Послушай меня! Меня не нужно лечить Электрическим Щитом Позора или прятать в заплесневелом чулане, не нужно, чтобы меня спасали Христос, или Зигги, или вообще кто угодно. Мне не нужно больше притворяться, что я – не тот, кто Я ЕСТЬ. Потому что… Потому что… – Останавливаюсь у изножья его койки, загнанно дыша. – Потому что… думаю, что, возможно, люблю его, папа. Его. Уэба. И такой уж Я ЕСТЬ. И мне жаль, что ты никогда не подпускал меня к себе и не позволял быть мной, потому что это ощущение – просто фантастика, а я чуть было не упустил его, и…
Градом льет пот – нет, слезы – нет, не знаю что, – мой защитный панцирь тает, переставая существовать.
– Ты тоже чуть не упустил это, папа. Меня. Настоящего меня. Но это необязательно должно быть так. Ты не должен это делать, если не хочешь. Может, как ты и сказал, мы теперь могли бы проводить это время вместе – то время, которого лишились… ты прав, никогда не бывает слишком поздно…
Он снова смотрит на меня, грудь вздымается, глаза горят. Кажется, вот-вот взорвется… Понятия не имею, чего ждать.
Потом: отец качает головой и отворачивается.
– Нет. Я никогда не пойму эту твою сторону.
И закрывает глаза. Снова уходит.
– О… но… я… – Стою, неспособный сдвинуться с места, не понимая, что делать.
Смотрю в окно. Утираю слезу. Вижу дубы. И горы. И облака. И пару птиц, пролетающих по ясному небу. И людей, суетящихся на парковке. Жизнь. Продолжается. Как обычно.
И мы. Два человека. Существующие в одной комнате, на одной планете, но живущие в двух очень разных мирах…
Не знаю.
Может, когда-нибудь он поймет.
А может, когда вернется домой, я снова буду забирать его из «Блюзовой нотки», сидеть смотреть «Семейное дело» и молча поедать готовые ужины, и папа будет по-прежнему верить в свою версию меня, а я – в свою.
Зато я, по крайней мере, знаю, какая из них – настоящая. И пока мне этого достаточно.
Поднимаю на него взгляд еще раз.
– Я люблю тебя, папа.
И выхожу за дверь.
Заворачивая на подъездную дорожку, вижу на переднем крыльце сверток. Завернутый в полинялую занавеску из комнаты Уэба! Распахиваю дверцу машины и бросаюсь к нему.
Сверху рукописная записка со словами:
Зигги. Открой сегодня поздно вечером. На улице. Не раньше. Поймешь почему. Уэб.
О боже…
Начинает звонить телефон в доме. Вбегаю внутрь.
– Уэб? – кричу в трубку.
– Это Честер, сынок. Ты как?
– О… Все отлично. А ты?
– Хорошо, малыш. Просто звоню, чтобы проведать вас. Не видел тебя и папу пару дней, вот и…
– Ага, он в больнице. Но уже выздоравливает. – Подношу сверток к лицу. Пахнем им: мылом и жжеными травами.
– Ох ты ж… Ну… хорошо… надеюсь, он… В общем, малыш, прослушали мы с братом пленку, и…
– А, да! Точно. Чуть не забыл…
– Хэл как-то навредил тебе?
– Нет… не слишком. Он пытался…
– Да, я так и думал. Этот больной ублюдок в тюрьме.
– Серьезно?
– И, думаю, пробудет там долго. То, что он сделал с тобой, – ты ведь еще ребенок, от одной мысли у меня все кипит… И все, что он наговорил о копах и коренных американцах… Ты бы видел моего брата. Я думал, он сорвет дверь этого клятого трейлера с петель и швырнет в озеро. Даже не представлял, что он может испытывать нечто подобное.
– Ничего себе…
– Ты совершил храбрый поступок, малыш. Только не следовало заниматься этим в одиночку. Жаль, ты раньше ко мне не пришел. Ты мог пострадать. Очень серьезно.