Но, обогнув угол, я резко встряхиваюсь: золотистый «Кадиллак» блестит на подъездной дорожке. О нет! Почему папа дома? Обычно к этому времени он уже в «Блюзовой нотке». Проклятье, псу под хвост мои планы: прокрасться в его комнату, бросить дурацкий доллар на тумбочку, сбежать.
Теперь же, пока Стингреймобиль трясется по подъездной дорожке, сердце трепыхается в глотке. Я оставляю и то и другое на веранде и тихонько приоткрываю кухонную дверь. Вот только ее не смазывали с 1927 года, поэтому она скрипит на весь дом.
Выглядываю из-за угла. Папа еще спит на диване. Но это я так думаю. По телевизору показывают повтор одной из серий «Предоставьте это Биверу»[21]. Отлично. Можно прокрасться мимо, метнуться вверх по лестнице, положить Доллар Мечты на тумбочку – и концы в воду. В голове начинает звучать тема из «Бэтмена».
Добираюсь до второй ступеньки, когда:
– Привет.
Его голос. Замираю.
– Привет, пап, – медленно разворачиваюсь. – А ты почему дома?
– Где он?
Отец не двигается, даже глаз не открывает. Не уверен, что он на самом деле говорит со мной. Может, это мой мозг рождает незримые слова, вылетающие из его рта. Такое уже бывало.
– Где – что? – говорю шепотом, на случай, если так и есть.
– Не играй со мной в эти игры! – Нет, это все же он. – У меня нет времени на это дерьмо. Где он?
– Прости. Мне нужны были деньги на обед, и…
На пластиковом столике рядом с диваном: пустой бокал от виски, две пустые бутылки от пива и пепельница с символикой журнала «Плейбой», в которой столько сигаретных бычков, что одна из титек изображенной на ней девицы едва видна. Три порции спиртного. Ну, это еще ничего.
– Где он? – Его глаза разом распахиваются. Лезу в карман и стараюсь как можно лучше расправить бумажку, прежде чем вернуть.
– Что с ним случилось?
– Извини. Я не виноват…
– Я до сих пор дома, потому что ты украл мои деньги.
Ну, технически это – неправда. Когда бабушка умерла, она оставила все деньги мне. Я просто не смогу прикасаться к ним еще пять лет, но тогда, как я понимаю, настанет конец света. Чистая математика. До этого момента папа может пользоваться средствами на свое усмотрение, создавая для нас обоих комфортную жизнь. А поскольку два года назад его уволили, он не особенно усердно ищет работу. «Проклятая вьетнамская война! В этом городе больше нет никакой чертовой работы в строительстве», – говорит он. Изо дня в день. Опять неправда. Но сейчас не время упоминать об этой несущественной детали.
Вместо этого говорю:
– Я понимаю. Извини.
– Она ждала моего звонка. Ты это понимаешь? А я не позвонил. Пришлось сидеть здесь. Весь день. Ждать, пока ты притащишь домой свою воровскую задницу.
– Да, сэр.
– Если она, помоги мне боже, не возьмет трубку…
Папа вскакивает с дивана. Я отшатываюсь. Он никогда не бил меня, но все же… береженого бог бережет. Проходит мимо, задевая меня плечом, спотыкаясь на двух ступеньках, которые ведут в кухню, к стоящему там телефону.
– Гребаный ковер, – бормочет он, приваливаясь к стене. Снимает трубку. Каждая цифра тик-тик-тикает, точно крохотный молоточек, пока набирается номер.
Пожалуйста, возьми трубку, пожалуйста, возьми трубку, пожалуйста, возьми трубку. Я вижу три вещи:
1) Иисуса на деревянном кресте, обсыпанного золотой пылью, висящего над телевизором. Он был мамин. Да, был. Когда я родился и она вытолкнула меня из темноты, я всосал в себя весь свет в этом мире, и ее не стало. Тетя Луна говорит, что это был божественный промысел, но ведь она считает, что и Сент-Луис – астрологический центр вселенной, так что даже не знаю… И, хотя мы с отцом больше не ходим в церковь, со стены его все равно не снимаем.
2) Рядом висит вышивка в рамке: «Дом там, где серце» – выведено кривыми оранжевыми буквами. Она бабушкина. В смысле, папа вышил для нее, когда был маленьким, потому что бабушка говорила эти слова каждый день, как другие «доброе утро». (Вышивка была для нее дороже «самого рая», потому что маленький папа трудился несколько месяцев и неправильно написал слово «сердце».) Мы не трогаем ее, хотя оба считаем фразу дурацкой банальностью. Не в обиду сказано, бабуля.
3) Папа Бивера в телевизоре обнимает плачущего Бивера. Звук выключен, и я не слышу, что они говорят, но могу представить нечто вроде: «Тише, тише, милый сынок. Что бы ты ни натворил, я все равно буду любить тебя больше, чем свою бутылку виски». Или еще что-то в том же духе.