– Привет, приятель, впустишь?
– О. Верно. Прости. Да. Прости… – Тру запястья друг о друга.
Он проходит мимо, пахнет подгорелым тостом с медом.
– Ого, так это твой дом?
Входит в гостиную так, словно это музей изобразительного искусства.
– Да, пожалуй, что мой.
Я все еще стою у двери. Наверное, ошеломленный тем, что он на самом деле здесь. Оглядываю соседские дома. Никаких старых перечниц, подглядывающих сквозь шторы, никакого света в окнах Старлы… да в общем-то нигде никакого света. Мне вдруг приходит в голову, что он вобрал в себя все огни, когда проходил мимо. Он – гребаная звезда Вифлеемская в моей гостиной. Ослепительная.
– Так, значит, ты богатенький мальчик? – говорит он, шаркая босыми ступнями по ковру. («Чаки» сбросил в ту же секунду, как только вошел.)
– Да нет… Не знаю… – Подбираю их и ставлю у двери. – Да и вообще это ерунда.
Он смеется.
– И это говорит белый парень, у которого денег куры не клюют!
– О… я не то хотел…
– Да мы привычные. Белые отбирают у нас все…
– Ой, извини, в смысле…
– Да все норм, чувак. Чему быть, того не миновать… – Он приподнимает бутылку «Джека Дэниелса» на стойке, перебирает пальцами гирлянду. – Пусть у нас мало денег, зато мы богаче духом, чем любой знакомый мне белый… без обид.
Раскат грома прорезает тучи, за ним рассыпается дробь дождя. Я вздрагиваю, хватаясь за грудь. Иисусе! Расслабься, Коллинз.
– А это кто? – Уэб поворачивается к картине, висящей над камином. Пара люминесцентных клякс, оставшихся после эротического пиршества отца с Хизер, осела пятнами на ее платье. Гребаные инопланетные любовнички.
– Это бабушка.
Картина была завершена за считаные дни до ее смерти, семь лет назад. Она сидит, поднеся к губам красную розу, глядя в зеркало трюмо, в любимом платье – серо-голубом, с рисунком из желтых пионов. Светлые с сединой волосы, того же цвета, что и у меня, идеально зачесаны, завиты и сбрызнуты лаком.
– Красивая, – говорит он.
– Да. Красивая.
Она поворачивает голову и подмигивает.
– На тебя похожа, – говорит он, бросая взгляд через плечо. Его глаза вспыхивают, а потом: ямочка-ямочка-улыбка.
– Хочешь чего-нибудь выпить? Кола, лимонад, пиво? – спрашиваю я, метнувшись в кухню.
– Хорошо бы воды, – говорит он, покачиваясь под музыку. – Pink Floyd, чува-ак. Отлично. Такая хорошая песня. «MONE-E-E-Y…»
Бегу обратно. Он продолжает петь, но теперь опустившись на колени, просматривая пластинки. Присаживаюсь рядом на лестницу.
– Суперская коллекция.
– Музыка – моя церковь!
Упс, сказал это вслух. Забыв, что не могу контролировать мысли, сами собой слетающие с языка, когда он рядом.
– Правда?
Я мямлю что-то невразумительное – должно было быть «ага, точняк», а вместо этого получилось «шубадуба» – и сую стакан с водой ему в руки, закрываю глаза и начинаю покачиваться в такт музыке, как и он.
– Фантастика! Никогда так об этом не думал, но да, я тебя понимаю… ОЙ, НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! (От неожиданности распахиваю глаза.) Это же мой атомный рай, чувак! – Он держит в руках «Tapestry» Кэрол Кинг[43].
– Серьезно?
– О да… «a tumb-a-lin’ down…» – напевает, по-цыгански поводя плечами. Откидывает назад волосы и сворачивает язык в трубочку.
Я смеюсь и говорю:
– Ты знаешь, что похож на Шер, да?
– Угу. ОХРЕНЕТЬ! – теперь он вытаскивает альбом Сонни и Шер. Проклятье. Мне казалось, я его спрятал. – Раз я – Шер, значит, ты – мой Сонни?
– Ой. Уф…
– Просто шутка, чувак. Эти ребята тоже ничего. Чуть слишком фолковые на мой вкус, но, ты знаешь… О, БЫТЬ НЕ МОЖЕТ!..
И он снова потерян для общества. Смотреть на Уэба – сплошное удовольствие. Это не просто парнишка, строящий глазки из окошка. Он – гребаная шоколадная фабрика, плавающая в реке из какао, прыгающая по мармеладным цветочкам и облизывающая грибочки из взбитых сливок…
– Слышь, у меня косячок есть, – говорит он, возвращая меня в реальность.
– Да? Ладно…
Секрет: я никогда не пробовал траву.
– Но это не обязательно, если не хочешь.
– Нет-нет, все ништяк… чувак.
Боже, серьезно, когда я пытаюсь придать себе солидности, получается какой-то сверчок Джимини[44].
– Тогда ладно… огонька не найдется? – Он показывает косячок.
– Ах да, извини, сейчас, – ныряю под барную стойку.