– Я сказала, что мы могли бы обсудить другие способы, другие варианты…
– НЕТ! Абсолютное нет, на тысячу процентов. Это должно быть именно так. Обязательно. Я должен это исправить. Я должен избавиться от этого навсегда. Пожалуйста.
Мы смотрим друг на друга в упор. Я не смею ни моргнуть, ни дернуться, ни шевельнуться. Я не могу позволить ей увидеть страх, иначе она не допустит меня к лечению.
Кожа вокруг ее глаз собирается морщинками. Доктор вытирает их рукавом. Она что, плачет?
– Сядь, – говорит она.
Повинуюсь.
– Закрой глаза, сделай несколько вдохов, пожалуйста.
Делаю.
– А теперь… Скажи мне еще раз. Что случилось?
Когда я открываю глаза, она сидит за столом, сложив руки перед собой, сосредоточенная. Ее взгляд и голос снова стали взглядом и голосом доктора-аналитика, а не сверхзаботливой мамочки. Слава Зигги…
Сам не верю, что готов озвучить… Но это должно быть сказано, чтобы случилось то, что должно случиться.
– Я поцеловал его.
Она кивает и спокойно спрашивает:
– Поцеловал кого?
– Уэба.
Снова кивок.
– И какие чувства это у тебя вызывает?
Какие чувства это вызывает у меня? Будто я в тот момент жил посреди фейерверков Четвертого июля. Будто я взорвался таким количеством радости, что она помешала бы начаться войне во Вьетнаме, потому что моя радость стала бы причиной мира во всем мире.
– Это неправильно, и я болен, – вот что я говорю. Потому что любой другой ответ – и меня отсюда увезут, прямо сейчас.
Она смотрит на меня.
– Ты веришь, что это правда?
– Да.
– Я давно знаю тебя, Джонатан. Ты – один из умнейших людей, которых я знаю. И за прошедшие четыре года ты добился замечательного прогресса. – Она подхватывается с места, выходит из-за стола и садится на пол передо мной.
Я по-прежнему не моргаю. Не уверен даже, что дышу. Может, я уже умер, и этот кабинет – чистилище. Боже, это моя самая осмысленная мысль за последнее время!
Она берет меня за руки.
– Я знаю, ты планировал сегодня пройти последнюю процедуру. И я думала, правильно – из-за всего, что ты рассказывал, но…
– Но? Но – что? И почему вы говорите в прошедшем времени?
– Но я не знаю, Джонатан. Я не уверена, что сейчас подходящий момент.
– Нет, подходящий! Должен быть подходящим. Это единственный путь. Я обидел его. Уэба. Вы бы видели его лицо, когда… ГОСПОДИ! Как же я устал, мать вашу! – простите – устал причинять людям боль из-за этого, из-за этой… болезни. Я поступил с ним так же, как Скотти поступил со мной, и…
– Как?
– Прямо после того, как один из его приятелей-Обезьян застал нас целующимися, Скотти сшиб меня на землю, стал обзывать, превратил мою жизнь в сущий ад. Потом об этом узнал папа, и он был готов сдать меня в тюрьму или сумасшедший дом, или… не знаю, что… но вместо этого нашел вас, и вы меня лечили. Потому что я болен, доктор Эвелин! Мне нужно, чтобы вы меня снова вылечили. Пожалуйста! Я больше не хочу быть этим человеком. Я не хочу… Вы расскажете папе?
Ее глаза широко раскрыты. Слезы текут по лицу, но я не отвожу взгляда. Потому что не сдамся.
– Только если ты хочешь, чтобы я ему сказала.
– Нет! Я совершенно определенно не хочу. Он передумает, и тогда – кто знает, что… Нет! Это была ошибка, доктор Эвелин. Ошибка, которую снова можно исправить. Я знаю, что можно. Пожалуйста.
Она смотрит. И смотрит. И смотрит. Потом качает головой и отворачивается к окну.
– Могут быть другие способы… не знаю… Я тут искала информацию…
– Нет! Никакого другого способа нет! ДОКТОР ЭВЕЛИН! – Она вздрагивает, поворачивается обратно. – Пожалуйста…
На сей раз я это вижу. Одинокую слезу, катящуюся из ее глаза. Прослеживаю ее медленное движение по щеке.
– Мне нужно, чтобы ты был на сто процентов уверен, что это то, чего ты хочешь, – говорит она.
– Ни в чем в жизни не был так уверен! – И, для разнообразия, это правда.
Никто из нас не двигается.
Потом она смахивает со щеки слезу и говорит:
– Идем.
Мы шагаем по коридору. Надо миновать всего пару дверей, но у меня внезапно возникает ощущение, что за это время она надевает черный плащ с капюшоном и тащит за собой косу, чье сверкающее лезвие царра-а-аппппает линолеум.
Хватаю себя за запястья.
Молчим.
Она открывает дверь, включает флуоресцентные лампы. Светильники придают свежему слою желтой, как моча, краски стен дополнительный лоск. Пахнет спреем-дезинфектором и спиртом для протирки: экстраостро, экстрачисто. Почти что слишком. Я совершенно уверен: это та самая комната, в которой Розмари только что родила своего ребенка[55].